Записки из страны Нигде

Некоторые авторы идут «в связке», и партнеры по связке меняются. Для одной эпохи общее место «Толстой и Ибсен», для другой – «Толстой и Достоевский». Почему? А вот так в мозгах у поколения сложилось, такой запрос послан автору. Понятно, что и Толстого, который с Ибсеном, будут читать как-то иначе и про другое, нежели того Толстого, который с Достоевским.

Любопытным памятником эпохи внезапно предстал Ромен Роллан. Я начала читать его книгу «Воспоминания» не потому, что живо увлекаюсь творчеством Роллана, а по единственной причине: реализую свое Право Читателя «читать что попало» (что под руку попадется). Ну и еще, честно говоря, люблю мемуары.

Воспоминания Роллана вдруг открыли мне глаза: я вообще-то терпеть не могу литературу Франции конца XIX – начала XX вв., и теперь, кажется, могу сказать – за что.

Роллан все написал сам.

Давайте почитаем вместе!

Он сам замечательно сказал об этой эпохе. У него только одна ошибка: он из этой эпохи не вырвался. То, что он поднялся над своим веком, - утешительная старческая иллюзия. Его многословие, пафосность, исключительно серьезное, до комизма, отношение к себе, - все это родимые пятна того удушливого времени, которое отвращает нормального живого человека своим буржуазным подушечно-перинным многопудьем. Так и хочется бомбу подложить или хотя бы начать Мировую войну!

Цитата:

«Мне бы хотелось проанализировать ощущение «краха», которое столько раз хватало меня за горло на том культурном и обеспеченном Западе, где прошла моя юность. В этом моем чувстве не было предвзятости. Я не привносил в него ту бессознательную чванливость представителя неотесанной расы, которая сделала Жан-Кристофа, ирокеза, несправедливым к цивилизации, претившей ему с первого же мгновенья. Я знал эту цивилизацию, принадлежал к ней, мое тело и дух были пропитаны ею. Потребовалось расстояние – годы пребывания в Риме, - чтобы я стал различать запах гнили, витавший над этими прекрасными, тщательно обработанными полями… Нет, я ошибаюсь… С самого отрочества я с омерзением чувствовал этот запах на пальцах и в одежде. Но я считал, что он неотделим от человеческого существования, и без всякой радости мирился с нм. Лишь после двухгодичного лечения солнцем и одиночеством, вдали от домашнего очага, я ощутил, вернувшись домой, запах смерти и начал неистово отбиваться от него.

Но что же оскорбило меня в той культуре, которая так и не пришлась мне по мерке (хотя я стал более снисходителен ко всему тому, что умирает, - ведь умираю и я сам..)! Быть может, я когда-нибудь отвергал свободный дух Франции – этот фруктовый сад, цветущий и плодоносящий вот уже десять веков, эту прекрасную осень, это удивительное влечение к интеллекту, умение жить, которое передается от поколения к поколению на нашей избранной земле? Нет. Но я остро чувствую, чего ему не хватает: бескрайних просторов, глубин, морского ветра, горного воздуха, тесного контакта с девственными силами природы, постоянных воздушных потоков, идущих от неизведанных, могучих массивов, присутствия Судьбы. С пятнадцатилетнего возраста… меня отравляло зловонное дыхание современного материализма.

Есть материализм напористый, грубый, но здоровый и бодрый, - таким был материализм энциклопедистов, таков в известной степени материализм большевиков в СССР. Ему сопутствует могучий, отнюдь не привередливый аппетит человека, умеющего оценить накрытый стол и не страдающего несварением желудка. Но у материализма восьмидесятых годов (19 в.) была больная печень и испорченный желудок, он был насквозь пропитан пессимизмом и неизлечимым разочарованием… <Далее несколько пафосных цитат из тогдашних властителей дум, вроде Ренана, в стиле: «Франция угасает, не мешайте же ее агонии!» >

Я не читал этих приводящих в отчаяние слов; но я дышал тем духом отрешенности, который, проникая из душ мастеров в души простых смертных, приобретал, как это только и могло быть, разлагающие формы моральной опустошенности и цинизма. Представьте себе страх и ужас непорочного, одинокого и беззащитного подростка, которому прямо в лицо веет дух небытия! Я цеплялся за край бездны. Там, внизу, под своими ногами, я видел грязное логово, в котором копошились люди. Я видел их всех, похожих на стадо животных, которые совокупляются и убивают друг друга, скрывая под мишурой цивилизации свою звериную сущность. В одной из моих «Сказок», или «Философских новелл», задуманных после возвращения из Рима в Париж, законодатели парижского светского скептицизма и иронии – Ренан, Жюль Леметр, Баррес и другие – изображаются заброшенными на пустынный остров. Вынужденные обстоятельствами, они в мгновенье ока срывают с себя лохмотья и обнажают свои дикие инстинкты страха и жестокости.

И я увидел, что великое лицемерие законов, нравов, религий, искусств только прикрывает печальную наготу этой подлой и жестокой природы одного из самых немощных порождений земли, которому удалось благодаря своей наглости, благодаря своему хитрому, лживому и изворотливому уму стать владыкой мира. Слабый, безоружный, умирающий от отвращения, я чувствовал, как меня затягивает это скопище людей. А беспощадный луч света, брошенный на историю человечества, показал мне, что жизнь повсюду питается смертью…»

Продолжать можно долго, потому что Роллан ужасающе многословен. Он говорит о своем личном опыте как о чем-то уникальном, но чувство, которое испытывает юное существо, столкнувшись с «лицемерным, насквозь прогнившим, полным лживых, неведомо кем придуманных правил», - оно и в Древнем Риме было такое же, и в хипповской тусовке ничем не отличается. Ощущение своей исключительности и доходящая почти до комизма серьезность, когда автор говорит о себе, - вот ответ на вопрос, почему я считаю французских авторов той эпохи скучными.

Однако нельзя сказать, что такая серьезность не встречается и в наши дни.

Впервые я ощутила неуместность подобного отношения к себе в девяностые, когда какой-то эстрадный мальчик, из тех, что мяукали тогда на радио бессодержательные песенки- однодневки (сейчас их можно ностальгически послушать на радио «Дача»), с натугой морща гладкий лобик, рассуждал о «своем творчестве». Он так и говорил – «мое творчество». У меня тогда от смеха слезы потекли.

А совсем недавно наткнулась на запись в социальной сети. Писал какой-то неведомый мне автор о своем творческом процессе. Писал в открытой записи, и там тоже была эта звериная серьезность и тоже «мое творчество». Только – молодец! – он не был столь многословен. У Роллана еще и десятки эпитетов, выстроенных в ряд, как павловские солдаты на плацу.

Кстати, а что не так с роллановскими эпитетами?

Я скажу – что. Они пошлые. Кто-то – чуть ли не Пушкин в тоге литературного критика Феофилакта Косичкина (но могу ошибаться) говорил о подобных писателях: они никогда не скажут просто «дружба», не прибавив к этому «сие священное чувство». Вот и Роллана непременно «человек» - «сие слабейшее творение природы»… Посмотрите, много ли нового сообщают эти эпитеты? Нельзя ли без ущерба для смысла сократить их до одного-двух вместо десяти? Сколько банальщины вываливает на бедного читателя автор – а зачем? Нет, ему важно передать малейшие душевные движения того прыщавого юнца, который двести лет назад маялся от скуки где-то в буржуазных кварталах Парижа и, как и ваша покорная слуга в аналогичном возрасте, определенно не знал, о чем можно писать, живя в чрезмерно благополучных условиях.

Читать подобные мемуары полезно, но тягостно. Полезно потому, что там содержатся разнообразные, на любой вкус ответы на вопрос – за что мы любим или не любим автора/авторов. А тягостно – потому что они, честно говоря, тягомотные.

Впрочем, время от времени я люблю и тягомотное чтение. Учитывая еще одно Право Читателя – право не дочитывать.

Человек не остров

03:00 / 20.03.2017

Время от времени приходится слышать странную фразу: «Этот человек как будто не из нашего времени» или «Его (ее) дом был как островок дореволюционной России посреди современного Ленинграда».