Записки из страны Нигде

Автор неизбежно отразится в витринах магазинов, в озерной глади, в бокале дайкири. Читатель всё увидит без дополнительных объяснений. Не навязывайте ему «образ автора» и не старайтесь сделать этот образ посимпатичнее. Себя все равно не спрячешь, о чем бы вы ни говорили. Если вы симпатичный, добрый и любознательный, читатель это увидит без дополнительного педалирования.

Если книга – не путеводитель и не инструкция для других путешественников (полезные советы – где что покупать, какой музей интересный, какие правила поведения в таком-то месте), то она должна представлять собой хоть какую-то художественную ценность. Иначе она останется просто путевыми заметками, написанными для друзей, которым интересно все, что бы вы ни писали.

Единственное, на мой взгляд, что может заинтересовать в чужом путешествии, - это образ «чьей-то Праги».

«Мой Париж», «Мой Берлин», «Мои Канарские острова». То уникальное, что лично вы можете своим неповторимым взглядом, через свое восприятие вложить в город или даже пляжный курорт. А это чертовски трудно.

Однако не любое же приключение должно становиться книгой. Вы не обязаны это делать. С близкими поделиться хорошо, а оповещать весь мир, возможно, и не стоит.

Помимо неумения увидеть «свою Прагу» (а это действительно трудно), есть еще одна сложность.

Дело в том, что когда человек попадает в экзотическое место, он зачастую просто не понимает, что он видит, и не знает, куда смотреть и как это описывать.

И если вы думаете, что я придираюсь к авторам современных травелогов, то вы ошибаетесь.

Я все пыталась понять, почему у меня так тяжело идет чтение «Фрегата «Паллады». Казалось бы, любимый Гончаров. Путешествие к черту на куличики в Японию. Море, паруса. В чем же дело?

Особенно тяжко я завязла в японских впечатлениях классика. Он описывает каких-то странных людей, у него не хватает слов для изображения их одежды и поведения, он зачастую смотрит «не туда». Прямо ощущается, как автор честно старается найти правильный ракурс и описать именно то, что заслуживает наибольшего внимания. Но в экзотическом мире Японии для него все сливается в общее размазано-непонятное пятно.

Для создания захватывающего (в прямом смысле слова) текста необходима деталь. Одна или несколько выразительных деталей, которые в читательском воображении вызовут яркую картину. Читатель будет «захвачен», он войдет в текст как участник процесса.

При описании экзотики, которая в воображении, мыслях и душе читателя ровным счетом никакого отклика не вызывает, писатель лишен возможности использовать этот беспроигрышный метод. Какую бы деталь незнакомого читателю быта он ни назвал – никакого отклика не последует. Приходится описывать облик туземца от прически и до сандалий. А как? Специальных слов в обиходе еще нет, то есть нельзя сказать, например, что у пожилой матроны оби был кокетливо завязан бантиком, приходится описывать пояс, какой он ширины, на какой высоте туловища он завязан, каким узлом, на что этот узел похож - и т.п. Читатель девятнадцатого века, видимо, читал все эти описания и рассматривал картинки, разинув рот от удивления. Читатель двадцать первого века, который уже и кимоно трогал, и даже одевался в это кимоно на какой-нибудь самурайской выставке, и, возможно, в Японию летал, ну уж точно фильмы видел, - этот читатель жует бесконечные подробности и приблизительные, с трудом подобранные слова и зевает.

Как интересно писал о Японии в середине двадцатого века Всеволод Овчинников! Но он писал о стране, которую советский читатель уже отчасти знал по кинофильмам и книгам, о стране удивительной, но все-таки не абсолютно незнакомой. Он вводил в читательский обиход японские слова, объяснял, что означает тот или иной термин, он точно знал, куда смотреть и какие детали из увиденного выделять для своего читателя. Он был информирован и информировал читателя, делая это профессионально.

Гончаров был неинформированным автором, который писал для еще менее информированного читателя. Он вываливал все увиденное кучей. Очень старался. Прилагал все усилия. И все-таки выходило скучно.

Нет, не совсем скучно, но все познается в сравнении. Внезапно посреди моря у Гончарова возникает «лирическое отступление» про утро помещика где-нибудь в Орловской губернии, - и тут вспыхивает картина такой невероятной красоты! Столько в ней изобретательности, таланта, юмора, любви… Ах, про Японию бы так! Но про Японию «так» у Гончарова никогда не получится.

О матросах, особенно о своем вестовом, Гончаров пишет прелестно. О море у него найдутся красивые, но какие-то слишком уж обязательные слова. Забавно он расскажет о своих спутниках и о чудаковатых европейцах, которые встречались ему во время путешествия. И все-таки ничто не сравнится с тремя страницами лирического отступления, где Гончаров - в своей русской стихии и говорит о том, что ему кровно близко. А самые скучные страницы – об экзотических странах.

Сейчас путешественник не в таком положении, как Гончаров. Ему не нужно описывать, подбирая приблизительно подходящие слова, странные вещи, для читателя совершенно незнакомые и непонятные. Читатель и сам повидал немало, а кто не повидал, у того есть интернет. Здесь, скорее, вопрос стоит о «приручении мира». Весь мир должен восприниматься так же близко, как своя нора, своя улица, своя Орловская губерния. И тогда в нем, в своем мире, в «моей Праге», в «моих Канарских островах», достаточно просто будет находить выразительные и забавные детали.

Лично мне легче всего писать об улице, на которой я живу, и ее обитателях. Но такое отношение можно распространить и на весь мир. Везде люди, везде человеки, везде найдется чашка кофе.

Рассказ как детство человечества (1)

00:00 / 09.09.2017

Недавно, разбирая старые бумаги, я нашла несколько вырезок из «Литературной газеты» за начало 1980-х годов (незадолго до смерти Брежнева). Меня поразила безнадежная затхлость, которой веяло от этих текстов. Сейчас можно сердиться на глупость чьей-то статьи, инфантилизм пишущего, на полное несогласие автора с тобой или же на незнание автором очередного опуса каких-то вещей, которые тебе кажутся очевидными, базовыми, - но, боже мой! Как же далеко мы ушли от семидесятых - начала восьмидесятых! Как давно я не дышала мертвенным, пыльным воздухом сундука, набитого лежалым «сукенцом», из которого так никто ничего путного и не сшил, «руки не дошли»…

Да, это он, неповторимый затхлый воздух, который не то что воспроизвести – представить себе сейчас невозможно. Даже нам, кто надышался этим воздухом в молодые годы.

На полном серьезе маститые члены Союза Писателей – видимо, честно отрабатывая свои дачки в Комарово или Переделкино, - обсуждают тему: жив рассказ или умер? После вялотекущей полемики – старческой битвы соцреалистического с очень соцреалистическим – писатели наконец приходят к выводу, что больной скорее жив, чем мертв. Но. Сюжетный рассказ точно отошел в прошлое. Сюжетный рассказ? Кому это нужно?

Ах, кому-то все-таки нужно? (Нет, я опять перехожу на современный тон, резкий, с манерой «заострять», а там все было очень зевотно: «коне-е-ечно, кому-то эта фо-о-орма литературного произведения с присущим ей качеством лакони-и-ичного и вырази-и-ительного способа пода-адачи нарративного материала-а-а, оказывается более близкой, нежели многоплановый рома-ан с его многомерными пластами вскрытия бытийно-событийной … э… не знаю там, подкорки какой-нибудь…»)

В общем, существуют люди, которым рассказ зачем-то нужен. И эти люди по неясной причине, но, возможно, в силу своей неразвитости, хотят, чтобы у рассказа был какой-то там сюжет.

Но помилуйте! Какой может быть в наше время сюжет? Конечно, «если звезды зажигают – значит, это кому-нибудь нужно», и если сюжетный рассказ востребован, значит, не изжита потребность в сюжетном рассказе, - продолжают мямлить и жевать слова достопочтенные члены Союза Писателей эпохи позднего Брежнева.

…И дальше – жемчужина!

Потребность в сюжете, высказался один из них, - это неизжитое детство человечества. Это тоска по тем временам, когда все было ясно и стройно, понятно и отчетливо. Это ностальгия по детской определенности. Вот мама, вот папа, вот братик Сережа, вот бабушка, а вот Марьиванна из соседнего подъезда и при ней нельзя дразнить кошку.