Записки из страны Нигде

Еще один момент у Крапивина в этом романе показан очень хорошо. Кстати, немного по-другому, но тоже отчетливо прописано это и у другого честного детского советского писателя, гораздо менее известного, - Николая Дубова (того, о котором Виктор Некрасов так хорошо сказал: «Это Дубов, за него никогда не приходится краснеть»). Вся та тухлятина, которая хлынула на нас с начала восьмидесятых и так бурно заколосилась в начале девяностых, - она закладывалась и зарождалась еще в шестидесятые. Тогда, во время «оттепели», все выглядели тонкими и звонкими, все читали стихи и спорили о космосе и поэзии, о физиках и лириках, - так было принято. Но некоторые действительно были такими, а некоторые просто притворялись, мимикрировали в общей среде, чтобы не выделяться. Потому что не читать, не интересоваться наукой, будущим, поэзией, космосом – было стыдно. А вот когда «разрешили» - не читать, не любить «Войну и мир», не мечтать покорить космос, зато любить шмотки, хотеть материального благосостояния и только его одного («деньги, товарищи, еще никто не отменял»), когда внезапно спекуляция из преступления превратилась в достойный способ зарабатывать, - вот тут и потекли какие-то странные тексты с воспоминаниями о том, что «все» занимались фарцовкой, с героическими рассказами о том, как что-то где-то «доставали», как завидовали, как мечтали попасть в магазин «Березка» (где за валюту)… И вдруг накрыло темной тенью: стало казаться, что все кругом было враньем. На самом деле у многих это было временным помешательством, но как же тяжело дышалось в начале восьмидесятых, это не передать… Точнее, почему – «не передать»? Вот Крапивин отлично передал.

Никакого удивления не вызывает образ Алины – которая в шестидесятые вся такая юная прекрасная девушка, безоглядная любовь романтика-Толика, - а в восьмидесятые оголтелая мещанка в самом худшем смысле этого слова. Она такой и тогда была, просто Толик из-за своего идеализма, в своем волшебном мире этого не видел. А потом, когда «разрешили», Алина просто перестала притворяться.

Книга Крапивина отличается, помимо правдивого, не карикатурного и, как ни странно, не осуждающего изображения того мира, еще одним бесценным качеством: она обладает нравственным максимализмом. Его герои не позволяют себе никакой поблажки. Ни на гран самооправдания. Никаких попыток свалить на «обстоятельства», на «не было выбора», на «да ерунда, подумаешь!» Нет, все предельно серьезно. Для себя. Любое недостойное движение собственной души будет отслежено, изучено и квалифицировано. Не все можно исправить, какие-то вещи грузом вины так и останутся на всю жизнь. Но есть способ: надо просто жить достойно и трудиться ради других. С этой самой тяжестью вины, которая не позволит совершить плохой, даже просто не-хороший поступок в следующий раз.

По отношению к другим такого максимализма нет: другие сами за себя должны решать. Но если они будут коснеть в мещанстве, в эгоизме, в жадности, не преодолеют зависть и мелочность, - герой просто их покинет. Оставайся один на один с той неприятной образиной, которая каждый день смотрит на тебя из зеркала. Поймешь себя, изменишься, перелопатишь, сделаешь хотя бы шаг на пути к переменам – тогда приходи, помогу. Не поймешь – прости.

Я вдруг поняла, что очень давно не встречала в текстах такого отчетливого, требовательного отношения к нравственному облику персонажей. На протяжении десятилетий в литературе происходило оправдание жуликов, предателей, трусов, мещан, фарцовщиков, просто не слишком нравственно чистоплотных людей. Ну да, героиня погуливает от мужа, а что, нельзя? Ну да, герой мимолетно и с ленцой занимается сексом с напарницей и еще с парой там, каких-то, ну и еще у него есть жена, а что, это как-то влияет? Здесь сказали гадость, тут походя пнули, там по-свински отнеслись к слабому. На последнем рубеже человечности стоит «циничный» мультсериал «Симпсоны», где все вещи названы своими именами.

Герои Крапивина требуют от себя даже в мыслях чистоты, а большинство современных персонажей не следят ни за мыслями, ни за поступками. Если много маленьких грязинок – то под конец будет сплошная грязь…

И я вдруг устала от этой грязи. Я не хочу входить в чужие грязные мысли, не хочу участвовать, даже воображением, в чужих грязных делишках. Я бросила «взрослые» вещи Роулинг, бросила Стивена Фрая, не смогла еще кучу каких-то, кого просто не помню… Давно, в детстве, мы читали эпиграф к «Капитанской дочке» - «Береги честь смолоду» - и вот молодость ушла, а что с «честью»? Или тогда все притворялись, делали вид, что понимают, что читают, что Пушкин им дорог?

Я так скажу: пусть лучше притворяются, потому что не любить Пушкина стыдно, - чем жить в обществе, где Пушкина не любить не стыдно, а даже почетно.

Читательские ожидания (1)

00:00 / 08.10.2017

Случается такое, что читатель обижается на автора. Бросает книгу или сериал на середине со словами: «Это уж слишком! Больше не могу!»

Конечно, столь живое отношение к тексту должно писателя радовать. Вроде бы. Но результат-то не достигнут – книга не дочитана, авторская мысль до читательского сознания не донесена, контакта не получилось. Оба, в сущности, попусту потеряли время, причем писатель этого времени потерял гораздо больше.

Причина внезапного разрыва – в обмане читательских ожиданий. Я много раздумывала над тем, что же такое «читательские ожидания» и следует ли им «потакать». Возможно, в этих «Заметках» уже высказывались кое-какие соображения на сей счет, но хочу снова вернуться к данной теме.

Чем меньше произведение принадлежит к какому-либо жанру, тем шире возможности автора, тем больше «ожиданий» он вправе обманывать. Но эта ширина возможностей отнюдь не беспредельна.

Возьмем чисто жанровое произведение – детектив. Читатель вправе ожидать, что в финале сыщик не только найдет убийцу, но и посвятит нас во все подробности расследования. Покажет логическую цепочку своих рассуждений, поделится сомнениями и теми решающими моментами, когда ход его мыслей переломился и пошел, наконец, в нужном направлении.

Если произведение заявлено как детектив, а убийца не разоблачен, сам же сыщик ничего нам толком не объяснил, - ну тогда всё, ожидания обмануты, читатель в гневе отбрасывает роман и больше к творениям данного автора не обращается.

Это же касается и любовного романа, где необходимы недоразумения и счастливая развязка с финальным поцелуем. Если герои расстаются, не выяснив до конца отношения, то это не столько «дарит читателю надежду», сколько вызывает у него недовольство.

Жанровая литература предъявляет к автору достаточно жесткие требования. Читатель твердо знает, какие именно «вкусовые рецепторы» ему будут приятно щекотать.

Менее жестко детерминированы приключенческие романы, но и здесь нужно соблюдать условия игры. В романах-экспедициях необходимы перечни припасов, лабораторного оборудования, взятых на месте образцов. Если описана поездка в какую-нибудь Атлантиду, то образцы должны погибнуть при возвращении, а сама Атлантида уйти под воду. Чтобы читатель «не пытался повторить опыт дома». Было бы странным не найти у Жюля Верна описаний технических новшеств или каких-либо научных открытий. Если в книге любого жанра присутствуют две сестры, блондинка и брюнетка, автор обязан подобрать им соответствующую пару кавалеров. Требуют определенных стереотипных решений и близнецы, если они внезапно затесались в роман (в первую очередь, конечно, путаница).

Все эти традиции восходят, возможно, еще к античным временам, точнее – к Аристотелю, не к ночи будь помянут, - когда внезапно люди сделали ошеломляющее открытие: причиной всему, что с ними происходит, является не мудрая воля всезнающих богов, а два фактора – слепой случай и собственный нрав человека. Нрав, собственно, диктует человеку реакцию на ситуации, спровоцированные случаем. Кто-то поможет попавшей в беду незнакомой старушке и через то познакомится с царской дочерью, а кто-то пройдет мимо и, соответственно, с царской дочерью не познакомится, а останется при своем.

Уже Аристотель начал изучать человеческие характеры. Его ученик и преемник Феофраст написал целую книгу «Характеры», причем сосредоточившись преимущественно на отрицательных чертах: скряга, хвастун, развратник – и так далее. Среди учеников Феофраста был, в частности, самый известный греческий комедиограф той поры, Менандр, который как раз эти характеры в своих комедиях и описывал.

Хорошо было авторам древних трагедий, рассуждали комедиографы третьего века до нашей эры. Назовет такой трагик имя – «Эдип» - и зрители уже все поняли: и кто родители Эдипа, и кто его дети, и откуда он сам родом, и что он о себе думает. Очень удобно. Авторам же комедий все приходится выдумывать с нуля: и родственников главного героя, и его нрав, и все его желания и стремления. Беда!

Но эта беда скоро разрешилась. Появился стандартный набор персонажей: влюбленный богатенький юнец, пронырливый раб, который устраивает его дела-делишки, скупердяй-отец, у которого надо выманить денег на приключение, недоступная девушка из приличной семьи или гетера (тоже недоступная, но по другой причине – обычно из-за денег), коварный сводник, мамаша, жалующаяся на непутевого сынка/дочку… Все эти персонажи имели типичные имена и носили характерные маски, так что зритель уже без труда разбирался в их отношениях без дальнейших пояснений.