Записки нечаянного богача 2
Шрифт:
Богатырь не врал — тут было мягко. На по-военному стальных сидениях, призванных, наверное, гарантировать тяготы и лишения военной службы, лежали навалом матрасы, какие-то одеяла и подушки. Ей-Богу, подушки, от тахты! Я слово «тахта» не вспоминал лет двадцать пять, а вот поди ж ты. У бабушки дома стояла одна, точно с такими подушками. Они были такими же ярко-оранжевыми, беспощадно пахли поролоном и ржавыми пружинами. Спать на таких было удобно, если вас с ними разделяло не меньше полуметра. В идеале — они вообще должны были в соседней комнате находиться. Ребра заныли, словно вспомнив еще один прочно забытый детский страх. Поэтому на него я не дрогнувшей рукой поставил чемоданы. Лучше стоя ехать, чем на этом расстройстве. Втянув лесенку, убедившись, что все
Глава 23
Заимка на озере. Обживаемся
Два часа в железном брюхе лязгающего, качающегося и даже подпрыгивавшего иногда старого военного вездехода — это приключение на очень оригинального любителя. Хотя, скорее даже на профессионала. А из таких в ГТС-ке был один Стёпа. Мама сидела со скорбным лицом, выглядя как иллюстрация к слову «мигрень». Надя — к словосочетанию «мигрень при ПМС». Петя — «мигрень в ПМС с похмелья». Словом, компания подобралась опасно живописная. Антоша вообще поглядывал так, что, не знай я его раньше — непременно решил бы, что во сне как пить дать прирежет.
Выручала только Аня, сперва исследовавшая каждый ржавый уголок вездеходова нутра, а потом начавшая задавать вопросы, как-то умудряясь перепискивать движок и гусеницы. А ещё внутренние реалист и фаталист, устроившие концерт без заявок, в котором чередовались давешняя «Ах, телега ты моя» и «Баллада о вольных стрелках». Вот только луков у нас не было, да и стрелять из них никто не умел. Оставалось надеяться, что укрываться звёздным небом, мох под рёбра подложив, семье не придётся. В их глазах и так было много тревожных обещаний некоторым нечаянным богачам.
Через два с копейками часа транспорт под облегченные вздохи экипажа остановился и затих. Заднюю калиточку нам отворил Степан, невесть как выбравшийся из кабины. Мы с Петькой выскочили первыми, я остался помогать десантированию, а он рванул за кусты, прощаться, видимо, с тремя стаканами столовского компота. Зная его — борщ и котлеты он бы нипочем не отдал.
Воздух пах свободой, немного мхом и чуть-чуть — разогретой смолой. И этим сразу мне очень понравился, прямо с первой ноты. Слева от вставшей ГТС-ки лежало озерцо, пожалуй, вполовину меньше того, что осталось на Уяндине, возле скалы с «балконом» и можжевельником. С одной стороны от него высились сопки. Назвать их горами после виденных мной даже здесь, по пути, как-то не получалось. С трех других сторон прямо за нешироким песчаным бережком начиналась тайга. Хорошая такая, настоящая. При первом же взгляде на нее в голове запел Юрий Щербаков, почему-то про бродягу, бежавшего с Сахалина звериной, узкою тропой. А потом затянул про «По диким степям Забайкалья». Припоздал что-то, надо было бы про них, пока по гравийке ехали, вспомнить.
На пригорочке справа стоял справный деревенский дом со двором под крышей, огороженный симпатичным двухметровым заборчиком из серых жердей. На паре из них я заметил черепа — коровий и, кажется, овечий. Сам дом сложен был из такого же серого от времени леса, но бревна едва ли не обхватные. Много народу поднимали тут эту стройку, наверное. И как только забрались в такую даль, куда ГТС-ка прыгала два с лишним часа? Пешком, не иначе.
Возле ворот стояла натуральная деревенская лавочка, откуда, надо полагать, вечером можно было вольготно наблюдать за тем, как краснеющее солнце пряталось за лес и сопки. Непременно проверю сегодня же. В озере ходила рыба, судя по кругам под берегом и подальше. В лесу шумел ветер и птицы. После вчерашнего, богатого на сложные события, дня, казалось, что я в раю.
— Слушай, — поманил я дочь и присел рядом. — Слышишь треск, будто кто-то на той трещотке, что вам показывали в садике на концерте народной песни, играет? — Аня внимательно прислушалась и кивнула.
— Это сорока-белобока, которая кашку варила и деток кормила. Она так шумит, когда пугается чего-то или кого-то. Мы приехали
к ней в гости без предупреждения, напугали. Успокоится — замолчит, — объяснял я почти теми же словами, что и мой отец мне когда-то. — А вот эту, громкую, слышишь? Похоже на сороку, но орет дурниной, как будто что-то очень важное потеряла, или ругается на кого-то? Это сойка. Она когда пугается — тоже шумит, но слышишь, как громко?— Да, у нас в старом доме так бабушка с четвертого этажа ругалась, — кивнула Аня.
— Похоже, правда, — я едва не хрюкнул, услышав шикарное сравнение. А то всё думал, кого же мне напоминала та полоумная алкоголица? — Она тоже нас испугалась, но у нее характер еще хуже сорокиного, она сразу в ответ ругаться начинает. Запомни: когда сойки или сороки кричат — нужно внимательнее по сторонам смотреть, если ты в лесу. Они могут предупреждать о волках или медведе. А могут и тебя саму испугаться. Но лучше все равно быть повнимательнее.
Дочь с умным видом кивнула. Стоявший за ней Стёпа показал большой палец: молодец, мол, отец-натуралист, прививай любовь к родному краю. Но и про самосохранение забывать тоже не давай, потому что край-то у нас хоть и родной, но дикий.
— Насчет мишек — давно не слыхали в этих краях, а серые водятся, верно говоришь, — прогудел он.
— Чего ещё интересного и важного поведаешь? — мы с Аней смотрели на великана с одинаковым выжиданием.
— А чего поведать? Вон дом, внутри печка. Скотины нету, грядок нету.
— За это — отдельное спасибо, прям поклон земной. Моим тут только и не хватало, чтоб поутру на выпас, полив и прополку вставать, — меня аж передёрнуло, как представил себе такую опцию.
— Кушайте на здоровье, — милостиво кивнул Степан. — Баня вон, пониже чуть стоит, мостки в этом году подновили, сам проверял. — Я кивнул, поняв, что на те мостки можно смело сажать средних размеров вертолёт.
— Колодец во дворе. В нём для хознужд вода, верховка — скотине там, полы помыть, посуду. Родничок вон там, поближе к лесу, видишь, тропка к нему? Дров вокруг полно, в дровянике тоже под стреху, но там уже сухие. Харчи кое-какие есть, крупа там, макароны, тушёнка. В доме два ружья и капканы, если есть умельцы. Лодка под берегом привязана, на берег только зимой убирают — волны тут не бывает. Что бы вам ещё такого рассказать? — всерьез задумался он.
В процессе его умиротворяющего, казалось бы, рассказа, я расплывался в улыбке. А брат, сын и жена, как бы ни странно это звучало, на глазах сплывались обратно. Или обратно пропорционально. Да, я помню, что я гуманитарий. Но по-другому не сказать. Всё то, что я расценивал как гарантию тепла, сытости и возможностей пополнить запасы продовольствия и пресной воды самостоятельно и бесплатно, а эти два условия меня всегда очень привлекали, они, видимо, воспринимали как неизбежную перспективу рабского труда и личное ущемление прав и свобод в части комфорта и разнообразия в питании. Мама родилась и почти всю жизнь прожила в Советском Союзе, поэтому любым Доу Джонсам и прочим, прости Господи, Насдакам предпочитала мешок картошки, ящик тушенки и в подвале чтоб закрутки в банках. В два ряда. И в три яруса. Можно в четыре. И чтоб вдоль каждой стены. Аня, в силу возраста, вообще была за любой кипеш. Я, получается, оригинально сочетал в себе лучшее от матери и от дочери. Перспективы рубить дрова, топить печь и мыться в бане меня ни разу не смущали.
Тут Стёпа наконец выкатил глаза из-под бровей, куда загнал их на словах «что бы вам еще такого рассказать»:
— Там, если горку обойти, будет еще одно озеро, поменьше этого. Туда ходить нельзя.
— Прям вот «нельзя»? Даже не «не надо»? — удивился я.
— Башка сказал тебе прямо по буквам популярно объяснить — объясняю. Там плохое место. Бурятов туда не загонишь ни палкой, ни за деньги. Что там такое — не рассказывают, но идти отказываются наотрез, хоть бей, хоть стреляй. Из фактов — народ там пропадает. И скотина. Люди крайний раз — три года назад, а до тех пор — регулярно. Помнишь, я говорил, что вы за три года первые по своей воле сюда прилетели? — уточнил он.