Записки оперного певца

И певица, не отличавшаяся чистотой интонации на проходящих нотах и на хроматизмах, через три-четыре недели стала петь в этом отношении безупречно.

По тем же соображениям почти все мужчины в классе пели «Благословляю вас, леса», женщины — «Серенаду» («Ты куда летишь?») Чайковского, а также старинные романсы Варламова, Гурилева и менее известных композиторов (Столыпина, Малашкина). За близость интервалов Медведев очень любил оперу Чимарозы «Тайный брак». Мне он как-то сказал, что ранние оперы Доницетти содержат в самой интервалике своей, в простых мелодиях, построенных в пределах сексты, а местами даже квинты, полезнейшие упражнения, и потому очень жаль, что они уходят из репертуара.

В 1922 году я слышал почти дословное повторение этой мысли из уст А. К. Глазунова на заседании репертуарной комиссии Облрабиса по выработке пятилетнего плана Академического театра оперы и балета. На основании долголетних наблюдений позволяю себе высказать глубокое сожаление по поводу того, что мудрые советы больших людей оставлены без внимания.

«Такие оперы, — говорил Медведев, — хотя бы по одной в сезон — должны ставиться в каждом театре, потому что из-за вагнеровских требований к голосам и из-за «разговорчиков» современных итальянских композиторов артисты отвыкают от легато, теряют основу своей школы и перенапрягают голоса. И все форсируют—кто больше, кто меньше».

Было заметно, что он и себя причисляет к жертвам новой музыки. Это было понятно, так как деградация его голоса началась как раз с «Паяцев», и он сам недостаточно боролся против форсирования: в какой-то мере он терял границу между форсированием и энергией.

— Ярче, энергичней! Вы не поете, а полуспите! Пение

<Стр. 103>

не терпит вялости. Меня Николай Григорьевич [Рубинштейн] учил, что искусству надо отдавать себя целиком! — говорил Медведев.

При этом он повышал голос, глаза у «его начинали гореть и он вскакивал для показа. Затем спохватывался, проводил рукой по лицу и смущенно, с чарующей улыбкой говорил:

— Простите, голубчик, я погорячился...

Редко кому давая упражнения для дыхания (очевидно, только тем, у кого дело обстояло неблагополучно), Медведев так показывал фразу, что вместе с ее сущностью перенималась и манера равномерно выдыхать накопленный в легких воздух.

В искусстве подражательство не считается доблестью, но, право же, в периоды учебы подражание хорошему образцу — подражание, разумеется, осмысленное — не может не принести больше пользы, чем умнейшие рассуждения. Я не хочу этим сказать, что эмпирический метод преподавания есть вещь, а прочее все гиль (Грибоедов), но «прочее», то есть словесные объяснения без хорошего показа, я, последние десятилетия наблюдая за неудачами учеников Ленинградской консерватории, позволяю себе держать под сомнением...

Чего от нас в первую очередь требовал Медведев?

Головы и сердца, логики и тепла, то есть взаимосочетания и взаимоконтроля рационального и эмоционального начала.

Как и его учитель Самарин, Медведев говорил своим ученикам, что переживание обязательно породит и соответствующие тембр, и жест, и мимику.

— Нужно ощущать душу, человеческую природу героя, — повторял слова своего учителя Медведев, — и тогда все встанет на свое место.

— Певец — не граммофон. Бережливость — вещь очень хорошая, но она не должна портить живую жизнь, — прибавлял он в адрес маньяков звука.

Если вспомнить, как Ф. И. Шаляпин в своей книге «Страницы моей жизни» описывает занятия с Д. А. Усатовым, можно прийти к выводу, что примерно так же занимался с нами и Медведев.

После восьмого урока Медведев стал разучивать со мной Демона. Не отдельные арии, а целиком всю партию, которую он считал наиболее выгодной для так называемого

<Стр. 104>

лирико-драматического баритона, то есть Для такого, который должен петь весь баритоновый репертуар, за исключением, однако, нескольких (так называемых «русских») партий: Руслана, Игоря, Вязьминского («Опричник»), Владимира Красное Солнышко («Рогнеда»), а также партий сугубо крикливых, вроде Нелуско («Африканка»), Тельрамунда («Лоэнгрин»).

Партия Демона, мелодичная и расположенная в удобной тесситуре, не требует напряжения крайних регистров. Лишенная не только тесситурных скачков, но и особых темпово-динамических контрастов, она приучает к плавному и в то же время выразительному пению. К тому же музыка в отношении выразительности почти везде соответствует тексту, и их внутреннее семантическое совпадение помогает правильной фразировке.

В смысле порядка освоения партии Медведев распределял изучение номеров по признакам внутреннего единства. Так, например, я проходил подряд оба спора с ангелом, затем «Я тот, которому внимала» и «На воздушном океане», после этого «Дитя, в объятиях твоих» и «Не плачь, дитя» и т. д. Особенно долго мы задержались на арии «На воздушном океане».

— Эту арию надо петь по два, по три раза подряд — и так месяц, полтора, это разовьет плавность и в то же время послужит отличным упражнением для дыхания! — говорил мне учитель.

И действительно, после усиленных занятий этой арией я совершенно перестал думать о дыхании, вернее, перестал нуждаться в каких бы то ни было упражнениях.

Большое внимание Медведев уделял отрывку: «Что люди, что их жизнь и труд».

— Не думайте, что философский кусок нужно петь отрешенно. Первым делом отдайте себе отчет, жалко ли вам человека, посочувствуйте ему, — советовал он.

«Клятву» он приучал петь во все ускоряемом темпе.

— Это кульминация ваших речей. Ваша задача взволновать и покорить Тамару, заставить ее поверить вам. Постепенное оживление темпа, но только оживление, а не суета — одно из хороших средств для выражения своего волнения.

— Когда вы будете хорошо выпевать Демона и ваш голос будет на нем хорошо поставлен, — сказал он мне как-то, — тогда все остальное будет вам даваться легко.

<Стр. 105>

Только подвижность голоса нужно все время развивать и поддерживать: сама она ее приходит и легко теряется.

И предложил учить вальс Венцано, транспонируя его на кварту вниз.

Поучившись у Медведева несколько месяцев, я стал его частым посетителем, бывал у него во все праздничные дни дома и много с ним беседовал. Я видел, что он меня направляет верно, поскольку это возможно в работе с человеком, который разрывается между службой и классом. Но меня часто смущали разные «знатоки итальянского пения» и «пения без малейшего усилия». В результате их критики я однажды обратился к Медведеву с рядом претензий.

— Скажите, Михаил Ефимович,— спросил я его,— почему я спел семь арий и устал, а Р. [мой соученик] спел теже семь арий и еще три — и нисколько не устал? Не значит ли это, что он легче, правильнее меня поет?

Медведев потер щеку и после паузы ответил:

— Вы верите словам из «Клятвы» Демона, которую вы даете Тамаре, вы восхищаетесь Матильдой, о которой вы только что пели, а Р. решительно все равно, что петь. Несомненно, вы немного форсируете, чего не следует делать, но люди с теплой кровью и горячим сердцем не могут не форсировать. Это плохо, но лучше, чем все время заниматься бухгалтерией. Бывают, конечно, луженые глотки, встречаются и «бухгалтера». Нужно время, на сцене вы сами научитесь быть осторожным. Но сейчас убивать в вас темперамент, живое переживание я не собираюсь.