Записки сутенера. Пена со дна

Жир с чебуреков (помню) капал мне на ботинки и замерзал на них белыми пятнами, как голубиный помёт. Я вошёл во двор Сандунов (есть такие, говорю, бани огромные, многоэтажное здание, как всё равно министерство), и по настенной лестнице забрался на крышу. Было облачно, с крыши я мог дотянуться до неба. Железо было выкрашено зелёной краской, и вдоль рёбер на нём худели полоски серого снега (к февралю он черствеет, как хлеб).

– Тир (переспросила Эльза из ванной)?

Ни хера не врубается немчура с первого раза, рассказывать нужно, как диктант диктовать, по складам. Я повёл ухом, слышу, как она поплескалась в воде. Тир (говорю), настоящее стрельбище. Сторожем служил однокашник, так что мы по ночам развлеклись.

– Патронов заебись – никто не считал!

– Стрелять в иностранцев?

– Вот именно. Так языки изучали. Берёшь языка, целились. Yes!

– Le bapt^eme de feu quoi! [16]

Один раз секундантом был на дуэли. Два баклана стрелялись (я не шучу!). Оба промазали, но было от чего наполнить штаны и помещение газом, честное слово.

– Вы – дикие люди (сказала Эльза с удовольствием)!

– Да (говорю), мы – дикари!

Вскочив, в сопровождении собственных амбушюрных с анальными инструментов я исполнил песни и пляски диких людей. Закончив танец, я вновь сел за стол и, продолжая говорить с Эльзой, глянул в окно. Я смотрел в окно, но увидел другой город, зиму и серые перья облаков, которые, проползая над Москвой, щекотали мне лицо. Такой флашбэк нельзя было назвать приступом ностальгии (ностальгия может быть только по времени, а ни детства, ни отрочества уже не вернуть). Ретроспективные кусочки, конечно, иной раз выскакивали перед глазами, как призраки, а потом исчезали, как миражи. Сожаления не было, но щемящее чувство всё равно возникало.

В середине приятной картинки, которая рисовалась в воображении в виде первых опытов цветной полиграфии, я вдруг почувствовал болезненное напряжение мочевого пузыря. Я заткнулся. Чай – мочегонное средство, это известно. Пойти помочиться в банку с гондонами или в горшок с анашой не представлялось возможным. Раковина на кухне топорщилась от посуды. Идти в ванную комнату, в ванне лежала Эльза (хотел бы я в эту минуту быть на её месте!).

Я никогда не мог оправляться в присутствии кого бы то ни было. В армии это было трагедией. В общественных уборных я не пользовался писсуаром. Во Франции меня поразило поведение мужчин. Остановив машину и повернувшись спиной к дороге, они отливали в любом месте. Кто-то мочились на стенку дома (ими могли быть приличные пожилые господа). В метрополитене вообще всё было на хер обоссано.

В Париже до сих пор встречались уличные уринуары, в которых человек виден сверху до пояса. Кроме Монмартра такие улитки осталось в трёх шагах от площади Инвалидов. В уборных кофеен писсуары часто прикреплены в углу подвального помещения так, что женщина, направляясь в дамскую кабинку, проходит за спиной оправляющегося мужчины, а тот, бывает, обернётся ей вслед, а после ловит звуки, льющиеся из-под двери. Раз я попал на одного, он вообще стоял, спустив штаны до колен. Но его, кажется, не интересовали женщины. Пока я звонил из автомата, он всё торговал голым задом и, повернувшись ко мне профилем, смолил вонючую сигариллу. Жопа его, впрочем, настолько поросла волосом, что чувак был всё равно, что в шерстяных трусах, или окутан, как Иоанн Креститель, власяницей.

Встречались старинные уринуары с ростовыми консервными стенками, которые оставляют ноги открытыми до колен. Не знаю, зачем так сделано, может быть, чтобы шланги не занимались в этих помещениях посторонним делом. Такой уличный уринуар сохранился у городской тюрьмы la Sant'e, на бульваре Араго (я там и работал лабораторным курьером). Особые завсегдатаи таких заведений, намочив хлеб, оставляли его на верхнем ребре загородки. Там, наконец, образовывались шеренги лакомых кусочков. Любители завинчивались в такую уборную, чтобы понюхать или, может быть, обсосать их, не знаю. Во всяком случае, они, видимо, оставались там дольше обычного (французская изощрённость не знает границ).

Болезненно чистоплотный, как многие русские, я был зверски брезглив. Видя в этом слабость, я всячески боролся с брезгливостью и, иной раз, пытался слизнуть с тротуара плевок. Попытки были бесплодными, но борьбы я не прекращал.

Я еле сидел. Заговорить нужду не удавалось, терпеть смысла не было, оставалось одно – поступить, как ни в чём не бывало. Так поступил бы по-настоящему светский человек, то есть войти, расстегнуться, поссать со звоном, как сделал бы это Шина – он бы ещё и пёрнул для отчётливости впечатления, мол, я сказал, а потом, поправляя бабочку и посвистывая, вышел бы эдаким джентльменом, нате вам, негодяи! Он бы и в ванну с Эльзой смог помочиться и хохотал бы при этом, как чёрт. Эльза бы, думаю, ликовала! Главное, чтобы комар носа не подточил. Появиться, войти так, войти, не прекращая беседы (погода, политическая обстановка за рубежом, герои любимых литературных произведений), войти в ванную комнату, встать так, немного вполоборота, не очень, даже как-нибудь так, пусть осмотрит, стесняться-то нечего (все мы при теле). Даже наоборот. Так, а потом. Продолжая, я встал с табурета и двинулся к двери в ванную комнату. Иной раз, когда уж решишь окончательно, что пора – терпеть просто невмоготу!

Вытянувшись во весь рост, Эльза лежала в ванной. Я увидел её целиком, можно сказать, увидел насквозь. Сперва я не понял, что именно происходит. Закрыв глаза, она лежала в голубоватой воде. Курчавая копна чёрных волос с проседью обрамляла горбоносое лицо, линию губ подчёркивала помада. Эластичная талия, острые ключицы, глубокий пупок. Столбики сосков, торча из отчётливых ареалов, немного теребили поверхность воды, по ней разбегалась заметная зыбь. Одна рука, согнувшись, прикрывала Эльзе грудь, другая была опущена вдоль тела наискосок и лежала на животе. Приглядевшись секунду, я увидел, что, вставив палец между крепко сдвинутых ляжек, Эльза медленно водит им в густом чёрном треугольнике, который выразительно вырисовывался на поверхности посветлевшей от воды кожи. Я сразу обратил внимание на то, как изящно были удлинены её бедра, ярки большие соски, а курчавый чёрный треугольник был пышен, как марш славянки (меня всегда возбуждало обилие волос между ног женщины).

Родители Эльзы эмигрировали с Украины в начале 20-х годов. Потомки этих эмигрантов часто не без причины называли себя русскими, и некоторые из них даже пытались учить русский язык. К таким относилась и Эльза Фингер. Так получилось, что большинство моих подруг было еврейками, существовало (думаю) обоюдное притяжение противоположных типов. Килликки, например, сказала, что я вылитый варвар. На самом деле, если рассуждать о русском типе, то все мои родственники и знакомые были очень разные. Среди них попадались и темнокожие и кудрявые, типа итальянцев и турок, типичные белёсые скандинавы с рыбьими рожами и рыжей шерстью на шее, или, с понтом, славяне, и, наконец, полные азиаты с рысьим разрезом глаз и потомственными русскими фамилиями. Трудно понять, что представляет собой народ, расселившийся по гигантской территории, лишённой непреодолимых гор. Против кровосмешения, по крайней мере, он уж точно застрахован.

Не прекращая пиздеть, я подошёл к унитазу и, глядя в окошко в стене, расстегнул штаны. Всё получалось очень стильно. Я расстегнул ширинку, немного путаясь в пуговицах и стараясь не волноваться. Не волноваться не удавалось, я очковал, как глобус перед парашютным прыжком. Мочевой пузырь готов был лопнуть, давил на ремень, а трубопровод заткнулся, типа, перед визитом сантехника.

Чтобы сбить волнение, я постарался отвлечься и пригляделся к тому, что было в окне, поменять фокус внимания. Окно выходило на дворик, узкий обычный дворик, в который никогда не попадают солнечные лучи. Дома в Париже строились кольцами. С улицы (раз!) входишь в лицевой дом и, минув прихожую, оказываешься в первом дворике. Он, всё равно нижнее бельё с кружевами карнизов (прозвучит ещё какая-нибудь труба, и потягивает мусорным баком). Второй дом, кстати, частенько скромно отличается от первого по архитектуре. Дальше бывает ещё двор или сад, даже особняк, окружённый деревьями, который принадлежит одному счастливцу или разделён на два-три апартамента.

Я видел те же оцинкованные крыши и окна мансард, в которых некогда ютилась прислуга, а теперь селятся, главным образом, студенты и перебивается брат наш, эмигрант. По водосточной трубе шёл хромой тучный голубь. Он цокал культяпками и мерзко ворковал. Ничего, короче, аварийного. Однако волнение не проходило. Я старался забыть обо всём, но голова была законсервирована одним и напряжённо торчала, как член висельника.

– Почему у них такие ноги (пробормотал я в никуда)?

Поворачиваясь к Эльзе спиной, я вынул из трусов то, что принято вынимать в таких случаях. Какой-то уд был унизительно утлый, сморщенный и непритязательный, совсем чужой. Фу ты (думаю), какая гадость! Не хуй, а хуйня. И висит-то плохо!

– Это мутанты (непривычным голосом сказала Эльза, не понятно, как она всё поняла).

– Мутанты (спрашиваю, забыв, о чём речь)?

Есть страшные слова, одно из них слово <мутанты>. Я давно, впрочем, взял на заметку то обстоятельство, что пенис, это что-то вроде эукариотического организма, сочетающего в себе признаки растений и животных (его следовало бы изучать микологией). Как экзотический фрукт, он отличается от остальных членов своей необычностью. Не надо быть патологоанатомом, чтобы это заметить. Этот фунгус, с понтом, сам по себе, болтается (мол, клал я на всё!), принципиально другого цвета, то висит, а то дыбится, вылезая из кожи. Мутант, блядь. Яйца эти нелепые, всё поросло волосами, хуй знает что, Хиросима и Нагасаки. Я немного встряхнул его пальцами, чтобы он ожил чуть-чуть.