Записки Учителя Словесности э...нской Средней Школы Николая Герасимовича Наумова

– Смотрю я на молодых, сердце не нарадуется, - начала она слегка подрагивающим от волнения голосом, когда наступила тишина, - а думаю вот о чём: как был бы рад увидеть эту вечеринку Елисей Иванович. Он когда на войну уходил, наказал сына беречь и учить, если ему будет суждено не вернуться с войны. Сберегла, выучила, и теперь вот сегодня в руки сношеньке передаю. Живите в мире и согласии, дети мои, совет вам и любовь!

Над столом поплыл звонкий рюмочный перезвон. Не успели гости даже закусить, как с лавки сорвалась Верка Перервиха, крёстная мать Виктора, колхозная доярка.

– Ну-ка, Петро, наливай!
– крикнула она Петру Михайленко эМТээсовскому комбайнёру, соседу Синенковых, что пришёл на вечер с женой Софьей, - крёстнику свому, тоже слово сказать хочу, вдогонку материнскому!

– Не брякнула бы чего лишнего, - беспокойно глядя на куму, подумала Елизавета Андреевна.
– У неё не заржавеет.

Та же, поднимая наполненную по самый край рюмку, продолжала:

– Ото слухай, крестник, мой сказ и мотай на ус. Первая жена от Бога, вторая от,..
– Верка закончить не успела, потому как за столом разом недоумённо зашептались, заговорили, - при чём тут вторая жена?
– и на что дед Перерво , был глуховат, хоть из пушек пали - глазом не моргнёт, и тот, приложив к уху сухонькую руку, в удивлении поднял слегка подрагивающую голову, с огромадной красной плешью, покрытую тонкими бесцветными волосиками , укоризненно поглядел на дочь, - такое болтнуть, это ж додуматься надо!
– но не успел пресечь словом, разве что одёрнул за подол платья. Верка поняла, что сболтнула что-то не то, и одним глотком опустошив рюмку, закричала ''Ой, а горько-то как!
– швырнула её через плечо в огород, напрочь забыв о словах отца, прожужжавшего все уши ещё по дороге: ''Да гляди посуду там не бей, сама знаешь, как добро нонче наживается!'' (И долго потом на селе ходили бабьи пересуды, что не к добру всё эти Веркины выходки, - и её упоминание о второй жене, и с рюмкой - уж лучше бы разбила, чем в огород-то выбрасывать).

Тем временем за столом собравшиеся, прихлопывая в ладоши начали дружно скандировать: ''Горько!'', ''Горько!'', молодые поднялись и Виктор поцеловал Машу в щёку и только когда гости недовольно зашумели едва коснулся своими большими губами, пухлых Машиных губ.

Николай Шевченко, худощавый, поджарый сосед Петра Михайленко, пришедший на вечеринку со своей женой Клавдией, величаемой в народе Тимофеевной, полногрудой, крепко сбитой женщиной, колхозным бригадиром строителей, крикнул, обращаясь к Петру: ''Третья глотку не дерёт, а гладит! Давай, Петя, наливай, по третьей!''. Пётр снова принялся разливать по стопкам, в то время, как жена его, дохаживающая последние дни, положив одну руку на большой живот, пальцами другой, прикрывая свою рюмку, предложила выпить за здоровье Елизаветы Андреевны, поднявшей на ноги такого хорошего сына. Все одобрительно зашумели, закричали, начали высказывать пожелания мира и добра этому дому, и посыпались здравицы, как из рога изобилия, в знак единодушного выражения уважения к хозяйке.

Когда поздравления подошло к концу, подал голос колхозный бригадир Иван Михайлович Мельников. Поднявшись, он посмотрел на сельчан, остановив взгляд на Гавриле Гелуне, и сказал, лихо подкручивая и без того острые кончики усов:

– Гаврюш, а ты чё притих? Твоё время подошло. А ну давай нашу новую, про гордость. Уж больно душевная песня.

Гаврила с готовностью растянул было меха, но неожиданно увидел, как Пётр пододвигает к нему наполненную рюмашку. Незамедлительно, он опростал её не закусывая, поправил ремень гармони на плече и начал наигрывать проигрыш. Мельников с готовностью принялся дирижировать. Его знали на селе как лучшего ''спивуна'', до того он душевно выводил мужские партии в любой песне. Всякий раз, когда женщины начинали петь, они с надеждой поглядывали в его сторону, ожидая поддержки. Слыл он, по единодушному мнению односельчан, человеком заслуженным, но слегка чудаковатым. И на то был повод. С фронта привёз Иван Михайлович трофейные немецкие часы, которые почему-то всегда носил поверх манжеты рукава рубашки, для форсу, как подметил в своё время дед Перерво и оказался не совсем прав. Впоследствии выяснилось, что на фронте Ивану Михайловичу осколки немецкого снаряда перебили кисти обеих рук. Поначалу в прифронтовом госпитале врачи хотели ампутировать левую (держалась она исключительно на жилах да коже ), но Мельников уговорил молодого хирурга сохранить руку. Руки срослась, но мало того, что оба запястья были изуродованы, носить часы на левом оказалось крайне затруднительно: ремешок, если его затянуть туго, натирал заметно выступающие под кожей неровно сросшиеся кости, а если ослабить, - болтался. Потому и привёз он эти часы в тощем ''сидоре'' вместе с немудрёными подарками матери и жене. Это уже потом, Варвара Яковлевна посоветовала мужу носить их на манжете рукава.

– Люди ж засмеют, - возразил, было, Мельников, - скажут - похваляюсь.

– Нехай люди похваляются, своими орденами, а у тебя только ''Славы'' - две, а ещё медалей скоко, - мудро заключила Варвара Яковлевна.

Гаврила вёл проигрыш, не отрывая глаз от Мельникова, как вдруг сделал паузу и выразительно кивнул Ивану Михайловичу. Тот чистым, красивым голосом запел:

Где тропа, где тропа за рекой запорошена,

Были встречи у нас горячи,

Не ходи, не ходи ты за мною хороший мой,

И в окошко моё не стучи,

Иван Михайлович дирижировал, правда пока ещё самому себе, часы поблёскивали на его руке, и почему-то неожиданно перевёл взгляд на Машу, - на всякий случай, лёгким кивком головы сделал ей предложение подключиться, поддержать песню, без всякой на то надежды, но случилось непредвиденное, Маша решительно тряхнула роскошными каштановыми волосами и запела:

Ведь не я, ведь не я тебя милый оставила,

Сам пошёл ты на выбор такой.

Ведь не я, ведь не я тебя милый заставила,

Целоваться на свадьбе с другой.

И это было настолько неожиданно, что все взоры, ранее устремлённые на солиста, переметнулись на Машу, потому что её звонкая, на редкость голосистая поддержка, моментально подкупила всех гостей и чистотой своего звучания и красотой грудного голоса, льющегося от сердца. И поднялась тогда со своего места Клавдия Тимофеевна и подошла к Маше и, пристроившись сзади, положила свои руки ёй на плечи и наклонила голову. И окрепла песня, слаженным трёхголосьем и полилась, полилась:

От тебя, от тебя не закроюсь я ставнями,

Покури у окна моего.

Только сча..., только счастья чужого не надо мне.

Хватит мне на мой век своего.

Подхватили песню все. Даже дед Перерво, невпопад открывающий рот, неотрывно поглядывая, как Николай Шевченко тянет, запрокидывая при этом голову, отчего натягивалась чисто выбритая кожа на его шее и резко обострялся кадык. У гармошки западала нижняя кнопочка и когда мизинец гармониста по забывчивости нажимал на неё, в мелодию вплетался тоненький писк и тот же мизинец, судорожно пытался на ходу вернуть кнопочку в исходное положение. Лицо Ивана Михайловича при этом слегка морщилось, и даже казалось недовольным, но вслушиваясь в слаженные голоса поющих, вскоре снова становилось подобревшим.

Я б могла, я б могла убежать за околицу,

Только гордость моя не велит.

Когда сер..., когда сердце моё успокоится

У подруги моей заболит.

Ещё не успели звонкие отголоски песни утихнуть в тёмных закоулках зачарованно притихшего села, как Николай Шевченко, привлекая к себе внимание гармониста, замахал руками над головой:

– Гаврюша, - умоляюще закричал он, - мою любимую давай!''

''ЗАПИСКИ УЧИТЕЛЯ СЛОВЕСНОСТИ э...НСКОЙ СРЕДНЕЙ ШКОЛЫ НИКОЛАЯ ГЕРАСИМОВИЧА НАУМОВА (Продолжение).

Не знаю, уместно это или нет, но вот здесь я вынужден прерваться, чтобы рассказать подробнее о дяде Коле Шевченко, соседе Елизаветы Андреевны. О нём впору написать отдельный рассказ, а может даже небольшую повесть. И, если я только соберусь с духом, непременно начну так: '' Было у отца три сына...''.

...Ещё во времена гражданской войны непонятно какими ветрам и откуда в небольшую железнодорожную станцию Нагутскую задуло женщину с двумя уже взрослыми детьми-подростками. Осмотревшись, Мария, именно так звали женщину, нанялась в работницы к зажиточному вдовцу пристанционного посёлка Солунского, и тот по доброте душевной пригрел её подле себя . Поговаривали, что уже заметно дряхлеющий вдовец неоднократно делал ещё молодящейся черноокой женщине с гордой осанкой и певучим малорусским выговором недвусмысленные предложения, но та, якобы, хоть и не отказывала напрямую, изредка согревая холодную постель своего покровителя, но и не давала окончательного согласия. А дети тем временем росли. Дочь Оксанка, приглядываясь к расчётливому поведению мамаши, рано начала хороводиться с парнями, вскоре выскочила замуж и переехала с мужем в недалёкое отсюда село э...Нское. Подрос и Федя. Тот пристроился в ремонтные мастерские станционного депо учеником клепальщика, спустя некоторое время присмотрел себе невесту, разбитную солунскую девку Дуняшку, дочь своего мастера и вскоре женился, определившись на житьё в примаки. Молодая жена Фёдора не заставила себя долго ждать и раз за разом осчастливила молодого мужа и родню тремя сыновьями.

Сыновья подросли и вскоре уже для Фёдора подоспело время определять их в будущую жизнь. Старшего Ивана Фёдор видел столяром и потому пристроил его к краснодеревщику, да толи мастер оказался слишком придирчивым, толи ученик не проявил особого послушания и прилежания, повозился с год мастер со своим учеником, влепил на прощание Ванюшке крепкую затрещину и пришлось Фёдору сынка определить в плотницкую артель. Артельщики неохотно, но Ванюшку к себе взяли. По натуре Ваня хоть и был не особо расторопный, медлительный в движениях паренёк, но умудрился всё-таки свалиться с крыши, когда плотницкая артель ставила верх в строящемся совхозном амбаре, сломал ногу и остался на всю жизнь хромым.