Заполье

— Так и что ж нам — ждать? — С мнимой кротостью это получилось у Мизгиря. — И доколе?

— А пока до упора не дойдём… до разора великого, раньше вряд ли опомнимся, такие вот мы. В наше терпенье проклятое длиной эта дорога, Владимир Георгич, вот беда в чём… — Остановился, опять закурил и только теперь заметил, что руки его — дрожат… — Вот мы и пытаемся угадать его, безмолствующего, выразить, сказать за него… а как молчанье выразишь? Ну, орёт там кое-где в транспорте, матерится, на кухнях по пьянке заводится, а по большому-то, как говорите вы, счёту — молчит. И доводы ума и сердца, желудка ли тут мало что значат, на это и есть оно, терпенье. Потому что молчит-то — дух, тот самый…

Они уже свернули за угол, прошли вдоль сплошной с продажными поделками витрины выставочного центра, и Мизгирь первым схватился за ручку стеклянной двери, но не открыл, а наоборот попридержал её, остановил:

— Ну, уговорили, соглашусь с духом… Совсем не чуждо это мне, и даже более, чем вы думаете. Но вот разгуляется эта тёмная стихия, наконец, размахнётся… Как направить этот… термояд, да, в нужное русло, а тем паче остановить, блокировать, ведь же разнесёт всё к чёртовой матери!

— Да почему — тёмная непременно, а не созидательная? Это бунт мутен, социальная химия, а здесь не похимичишь: или — или … — Он поглядывал сквозь двойные двери в пустынное, с одной билетёршей за громоздкой конторкой, фойе. — А кто направит… Вы что, тайны нашей не знаете? Царь. Ну, не в архаическом, может, виде — в державном, функциональном. Даже отцовском. Он же, кстати, и разжечь реактор этот может, если с умом. Хоть как Сталин тот же.

— Только не говорите мне за Сталина!.. Что за привычка у всех появилась: как что, так сразу за генералиссимуса хвататься?!

— А может, нужда? Но это я как о символе — ближнем по времени… Идёмте, нехорошо как-то заставлять ждать. Отцом-объединителем народа всего не стал, конечно, да и никак не мог по тем условиям стать…

— Вы экспозицию посмотреть? — окликнула их пожилая, с приветливым лицом, а потому, видно, более обыкновенного скучавшая билетёрша: нет, не избалованы здесь, по всему, посещеньями. И узнала Мизгиря: — А-а, к Алевтине Эммануиловне… проходите, ждёт.

— Хорош папашка, нечего сказать, — всё ворчал Владимир Георгиевич. Они прошли мимо конторки под лестничный марш, где оказалось что-то вроде малого холла и куда выходили двери кабинетов. Стены тут были увешаны фотографиями, изредка небольшими картинами всяких более чем странных кукольных и рисованных существ… да чёртики же, черти во всех видах, от игрушечно страхолюдных и забавных, один ангелоподобный даже, до сполна сумрачных, а центр занимал большим форматом выделенный усмехающийся сатана. — Эх-х, с такими отцами да матерью-родиной лучше круглым сиротой быть!.. А вам не думается, кстати, что весь этот навязчивый патернализм весьма болезненной инфантильностью нашей общей обернулся?

— Ещё как думается…

— Вы опять о политике?! — разочарованно говорила меж тем Алевтина, стоя в открытой двери как в раме, изогнувшись с небрежной и, пожалуй, самоироничной манерностью — вполне рассчитанной, впрочем, с её-то фигурой можно было позволить себе небрежности. — С политикой не пущу, сколько можно!

— Мы её чертям вашим оставим, — серьёзно и с полупоклоном сказал Базанов. По случаю ли редких гостей, культуртрегеров тех, одета она была едва ль не празднично: серый костюм с длинной, в глубоких разрезах до бёдер, юбкой, туфельки цвета переспелой вишни, умопомрачительный бант под нежным подбородком. — Что за … чистилище?

— Это? Да кукольники питерские прислали, кукловоды… Сначала предложили выставку «Эрос — девяносто пять», но жёны начальничков областных наших, представьте, грудями встали… — Она сделала постную гримаску, монашески притенив ресницами и без того смуглые подглазья, отступила в кабинет, давая им дорогу. — Сравненья, может, побоялись тётки. А вот на чёртушек согласились.

— Ну, на чертей и змиев у вас свой резон, — с одобрительным смешком проговорил Мизгирь, мигнул спутнику своему. — Специфический. Хотя не уверен, что у чертей имеется допуск в чистилище… что-то вроде отстойника душ там, ведь так? Накопителя-обезьянника в аэропортах? А-а, Люсьен, как ты кстати здесь!..

— Это вы — кстати, — сказала полная белотелая блондинка с безмятежным лицом, протиравшая салфеткой чашки с бокалами, и на самовар электрический кивнула, — а мы, можно сказать, дома, в уюте. Продвигайтесь.

— У самовара я и моя Люся, — непритязательно пропел тот, приложился к её крепкой щёчке и подал пакет, — классика! Разгружайте мужчин, от всех отрицательных эмоций тоже, что-то не обходится без них в этой гранд-пивнухе…

Познакомили его с Люсьен, женщины стали выкладывать и выставлять принесённое, нисколько не удивляясь щедрости гостей, привыкшие к ней, похоже, и готовить стол. Владимир Георгиевич и не думал скрывать особых отношений с Люсей, а та и вовсе была уверена в себе и некоем на это праве своём, на её ничем не примечательном круглом и несколько плоском лице покоились прозрачные, всё понимающие блядские глаза.

— А что ныне — там? — Мизгирь ткнул длинным перстом в потолок, разумея выставочный зал. — Есть на что глянуть?

— Сплошное естество, — отозвалась, лукаво и долго посмотрела на Базанова Аля, — по заказу Ивана Егоровича… Страна Пейзания! А от Шемякина отлынивал как только мог… И как дочь?

— Спасибо, всё как раз хорошо.

— Не разочарованы?

— Вот уж нет! Дочки отцам в великое утешенье даны — раз уж сыновья не родились… в компенсацию избыточную.

— Как, а?! — будто своим, заветным погордился Мизгирь. — Я вообще тащусь от формулировок нашего друга! Люмпен-интеллигенция… — опять поднял он палец. — Вроде и просто — а как обмыслено! И это ведь мы в отрепьях, вовсе не так уж и плохо одетые, мы истрепали достоянье своё, наследие…

— Вот, уже и к одежде придираться начали, потом и к нам… Тиночка, это надо прекратить немедленно, прямо сейчас!

— Невозможно, — грустно сказала Аля, и это у неё получилось в самом деле грустно, какое-то беспокойство жило в ней. — Не готовы они. И я, признаться, тоже. Иван, вы не будете придираться?

— Только к себе, — на всякий случай сказал он, не очень-то и понятно было, о чём это они, логика тут начисто отсутствовала. А скорее просто болтовня, первыми попавшимися словами… да, когда на что-то своё повернуть хотят, знаем. — К неучтивости разве своей.

— Стоп-стоп! — не понравилась бабья блажь и Мизгирю; и вздел пузатую бутылку, требовательно повёл глазами. — Цирлих-манирлих этот, этикет долбаный… и откуда минор и зачем?! А где непосредственность, какую мы больше всего в женщине ценим? Да, мужчины напряжены, бывает, — ну так смягчайте, всяко! К простоте жизни поворачивайте хоть иногда, вам это проще, к радостям её, пусть и сомнительным… Есть же чудная такая фамилия — Наливайко, с сопливого детства её помню и всё дывлюсь, яка гарна хфамылья!..

Налили, и под слово напутное это наладилась за канцелярским столом их посиделка. Об иностранцах говорили этих — кто такие? Аля пожала плечиками:

— По части бизнеса, конечно. Бельгийцы из Гента, американцев двое — ну, те по-нашему, из бывших… Итальянец ещё, а потому через двоих переводчиков пришлось вести. Но зануды эти бельгийцы, жмоты. Рыбьи глаза. Восемь картин отобрали, обещали купить, дёшево же. Смешная же цена — пятьдесят, ну семьдесят долларов за среднего формата приличный холст… У них багет дороже стоит — это если средненький, так себе багетик, я же в салонах интересовалась, в Париже. Представьте: рама дороже картины…