Там, на опушке, где укромьяПод стражу вороном взяты,Катали снеговые комья,Катали комья пустоты…Снабдили шапочкой неловкой,Бока проранили клюкой,А после молвили с издевкой:«Коль вмоготу – живи такой!»И жил убогонький, безлицый…Когда же – для меня врасплох —К нему с мольбой слетелись птицы,Я осознал, что это – бог…И ветром обнятый с налета,Огнем очей пленив сосну,Блазнил неведеньем про все то,Что есть во мне и в чем тону.Единосущ бельмастой вьюге,Он был владыкою, впершисьВ лощины, долы да яругиГлазами, видящими высь!Когда ж у солнца взял сполохиИ путь в ничто заяснил мне,Открылось все, до самой крохи —И я уверовал вдвойне!
Пчелы
В закомаре подземной, где ложе из досок,А над ним пустота с каждым часом несметней,Как-то ночью всевечной, для смертного – летней,Зажужжал как бы смерти глухой предголосок.Это попросту пчелы, обсевки заката,Откружились от жизни – к погибельным ульям!Так искрятся нездешьем, зудятся разгульем,Что несносно во тьме их витучее злато.И умерший свои распашные зеницыПрикрывает от блеска ощепком ладони.Тени кучатся вместе, совместно долдоня:«Это пчелы! Я вспомнил – нельзя
ошибиться!»И былое открылось кровавым расчесом…Благодарны за память о прожитом лихе —И безбытностью смотрят в приблудные вспыхи,Что бесстрашно резвятся у смерти под носом.И хотят улыбнуться, минувшего ради,Но навеки запрели в своих горевищах,Златолетные блески зазорны для нищих —И теряются в их безответной шараде…Но подходит предел замогильным щедротам,И тонеют во тьме золотые извивы;Промерцали – и кроются за поворотом…Те же смотрят и смотрят, как будто бы – живы…
Космуха
Если, в жажде набраться загробного духа,Разгалдится снегирь возле утлой могилы,Из нее выползает, напруживши силы,Весь лишайно-коржавый – подземный космуха.И на солнце сидит посреди разнотравий,Где ложатся лучей вензеля и плетенки,И когда он безбытьем протянется к яви,Его гибель малится до малой смертенки…И не знает про явь, это явь – или одурь,И уже не зрачком, а провалом глазницыОн вперяется в тучи несметную продырь,Где ничто не таится, а горе – таится…Он добрался туда, где не знаются с горем,Наблошнился в загробье веселых уловок —Ну, а если безмерность замает лазорьем,Своей дреме соткет – золотой изголовок!..Обладатель души, неспособной к тревоге,Расквитался с житьем горевым и пустырным.Пусть откроется нам – и откроет свой мир нам:Ибо мы на пороге – давно на пороге!Но пытаюсь прильнуться оскользчивым словомК солнцепутью его и к его звезднотрудью —Страстотерпчески морщится ликом безбровымЗамогильный шаталец с острупленной грудью!Где чащоба сплетает тенистые сети,Небо наземь легло у древесных подножий;Он же тьмится потьмою такою нехожей —Что уже не прошу… Не прошу об ответе…
Нездешник
Вперескочку несется тенистою чащей,И глаза его разные: синий и карий.Лишь единый – для солнца, единый – для хмарей,И не знает, какой из миров – настоящий.Две души у него: та – в небесном полете,Та – пластается здесь. И влюблен подвояку:Черновласая учится вечной дремоте,Златокудрая – саваны ткет буераку.И какая милее? Дорога к беспутью…И обрывы… И немощь… И слизлые кочи!И смеркается в парке, перхающем жутью,И глаза припорошены сметками ночи!И цветы друг для друга – взаимной издевкой…И две смерти друг другу – взаимоподслада…Он же бьет свою тень золотою мутовкой,Чтобы спахтать с тенями сонливого сада…
Серебрь
Настала ночь – и ей желаннаЗамена мрака росной взвесью.Клонится дуб к ногам Тимьяна,А тот – владыка поднебесью.Огни на травах мрут впокатку,Их гибель гукает по пущам.Ночь задавнилась под оградку,А та иззвезжена грядущим.Где бездорожье? Где дорога?Где вздох, что и по смерти дышит?Не стало воздуха и Бога?Нет ничего – а месяц пышет?На месяце в копилку тишейМой брат Серебрь несет крупицы.Он сном своим себя превыше,Коли дадут насеребриться!Он – завзятой Существовалец!Поэт! – Знаток ночам и винам.По снам угодливый сновалец,С напевом вечно-егозиным.Ему – серебряные мыши,Кто в рифму ловчую попрядал, —И брызжет серебристых тишейНа лунный дол, а может – прадол…И молвит, пагубу заслыша:«Не смейся и шута не празднуй!» —И брызжет просиневых тишейНа лунный зной, а может – празной…«Я научился от бездышийТому, что Бог – слеза и заметь!»И брызжет золотистых тишейНа медь луны, а может – прамедь…Полно там топей, косогоров,Полно уднестрий и развислий;Подобны сцене без актеров,Пространства горестно обвисли.И говорит он в их ничтожье:«Не светом сумраки живимы —Зазнать несчастья все должны мы,Так для чего ж я? Для чего ж я?..Пока врастает в стебель ночиМоя слеза и контур духа —Пускай мне звездами на очиПылит безбытья завирюха!»И эту ложь ничтожье яснит —В нем злоба есть, зато и лжи нет —И новая звезда погаснет —И новый Бог со света сгинет.
Кукла
Мои бусы к замирью скользят, будто змейки;Складки платьев моих, как могила, глубоки.Я люблю этот лак духовитый и клейкий,Что румянит мне смертью бесцветные щеки.Я люблю, если мир задневел светозарно,Я ложусь на ковра расписные узоры,Где невянущий ирис, бесплотная сарна, —И пылится мне вечность из плюшевой шторы.Я девчонке мила тем, что нет меня въяве;И когда из безбытья к ней на руки сяду,Что-то мне говорит – и, почти не лукавя,Ожидает от куклы услышать тираду.Ворожит мне с ладони, что в месяце маеК занигдетошним странам сумею шагнуть я —И, бродягу юнца по пути обнимая,Обниму вместе с ним бездорожье-беспутье.На земле и на небе – мне надо беспутий,Чтоб, когда у судьбы окажусь я опале,Удалось перебиться уже без печали —Без надежды – без смерти – без собственной сути.Я почти Гуинплен. Я смеюсь до покату.Я читала ту книжку: хозяйка-разумкаОбучала читать так, как учат разврату,Я полна новостей, как почтовая сумка.Сочиню я роман со своей героиней —С Прадорожкой, ведущей к прадревней Прачаще, —И укрыла там кукла в трущобе молчащейСвою тминную душу и облик без линий.И зовет беспрестанно то Папу, то Маму:«Мама» – это о смерти, а «Папа» – о гробе.Над кормушкой пустот свои сны узколобя,Усмехает уста, как разверстую яму.И прикатится к бездне моя Прадорожка,И покончит с собой, как велели туманы…Занапастится кукла, смешливая крошка,Ничего не останется – только тимьяны.Так на что же писать? Сказки вышли из моды,Словно фижмы из радуги!.. Надо молиться…Посерела душа, и серы огороды…Ну а мне еще есть – кукляная больница!В прободенную рану мне вляпнут замазки,Налощат мне губу тошнотворным ухмылом —И поставят в окне, чтобы милым-немилымЯ прохожим стеклянные строила глазки.Упадет мне цена, позабудут о куклах —И, когда уже мрак преградит мне дорогу,Две ладошки моих, по-черпачному впуклых,Протяну к не за куклу распятому Богу!Он поймет, – сквозь ухмылку – как трудно, как сироВ это как-бы-житье выходить на просценок, —И к бессмертью на пробу возьмет за бесценок:За единую слезку загробного мира!
Актеон
Удалец Актеон: он в бору среди пинийПодглядел за плывущей по влаге богиней —И, деревья на бога ощерив стоигло,Обернула оленем – и карой постигла!И набросились псы, и терзали, как зверя:Между многих потерь – и такая потеря!Прикрывал он без проку ненужное тело,Смерть науськала свору – и так одолела…Сотоварищей
звал и протяжно, и громко —Но с лесной глухоты не скололась и кромка!И не вызнал никто из надсаженных кличей,Что не зверь, а душа оказалась добычей.Все на свете ослепнуло к пресуществленьям!И родившийся богом – погибнет оленем!Я и сам был иным. Я был золото-золот,Да побил позолоту полуночный холод!И друзья, и мечты – были все златоглавы,А сегодня мечтать стерегусь, как отравы!Я подглядывал Господа в злую годину —И я стал человеком – и гину, и гину.И покаран я тем, что, не видя дорогу,Волоку это тело к небесному Богу!И чужда эта смерть, что мне дышит на плечи,А хочу я – своей, не хочу – человечьей!..Эта душная плоть – что глухая сермяга,Я завидую тем, кто расхаживал наго!Этот голос – не мой, ни распевы, ни крики;Я завидую тем, кто давно безъязыки…И не в собственном платье, не в собственной коже,Не собою ложусь я на смертное ложе!И, с оленьим зрачком в кровянистой полуде,Я беспомощно гибну – я гибну, как люди!
Алкабон
Жил да был Алкабон. Если был, так уж был!Вывораживал мир из тумана.Пустоту своей жизни волок, что есть сил!Рвался сердцем горячимК тем подкрышьям-чердачьям,Где милела ему Курианна.Он карабкался вверх. Уж дурак, так дурак!В золотистую морочь – уныра!И гляделся во мрак, и вперялся во мрак,Где любовная ласкаУлежалась так вязко —Словно сослана с целого мира.Да как стукнется в дверь! Если в дверь, так уж в дверь!Кто стучался – тому и улыбка!Там была Курианна. Кто хочет – поверь…И ко плоти пресладкойЛьнуло каждою складкойЛегковерное платье-облипка.Полыхали уста! Где грешно, там грешно!Был проворен, как вихорь на жите!С Курианной, с кроваткой – сливался в одноИ затискивал хватку,Чтоб ее и кроваткуУмыкнуть для навечных соитий.Он ласкал ее тело. Уж верно – ласкал!И его приняла, как могила!Знала страсти раскал, знала страсти оскал,И в своем запрокидеГолосила «изыди»,И пугалась любви – и любила…И звонил ей снегирь. Это верно – снегирь!Было все непосильно и ново…Кровь захлынулась вглубь – и расхлынулась вширь!..Так вживалась на ложеВ эти чары и дрожи,Что погибла, не молвя ни слова.А виною – чердак! Это правда – чердак!Из-под крыши – за вечным забвеньем!Небо слышало хохот, земля – только шмяк.Смерть пришла из-за дола,Его душу вспорола,Как мешок с драгоценным каменьем!И песком золотым – это верно, песком! —Что напутствует в миг угомона —Ангелочком, звездою и хлеба куском —И пчелой-медуницей,Этой Божьей ресницей, —Разлетелась душа Алкабона!
Во дворце спящей царевны
Королевна пряла – и ладонь укольнула…Сон ползет по дворцу, как зараза с болотин…Вязы кудрятся памятью прежнего гула,Мотылек над колодцем совсем бесполетен.И, зрачки аметистя, а после бельмастя,Кот приластился к ларю, где сотня жемчужин;Пес улегся в калачик негибнущей масти,Только дрожью хвоста от людей не отчужен.Гарь на кухне застыла кудрями плюмажа,И бездвижный стряпун простирает куда-тоЗолотой чугунок, где безбытье и сажаПриварились ко дну, словно два панибрата.И жена его, стиснув в руке поварешку,Спит душой – в безграничье, а телом – у топкиС той поры, как решила при взбрыках похлебки,Что любовь – наяву, а стряпня – понарошку.И, их всех величавей и ветхозаветней,Пара тетушек сделалась парою статуй,Когда тетя седая другой, седоватой,О своем короле рассказала полсплетни.И властитель, неловкий в любовной сноровке,Обнимая служанку в пустой аванзале,Навсегда деревянится в самом началеПоцелуя, подобного птичьей поклевке.И портрет прямо в прошлое голову свесил;И, приняв королеву за свой подлокотник,Паж вломился в забвенье просиженных кресел,До чего и всегда был великий охотник…И на пурпурном ложе, в своей почивальне,Вспоминая о скальде и о менестреле,Как бы сходу прожив то, что близко и дальне,Королевна впласталась в забвенье постели.И она, тем прекрасней, что это без толку,Улыбается мира надсаженным прытям,И, себя в праперину загнав, как иголку,Все свое бытие прикрывает – безбытьем.
Мартын Свобода
Снеговая лавина, обидев природу,Как-то скинула в пропасть Мартына Свободу.И он падал, безумствуя косточкой хрупкой,И ударился – духа последней скорлупкой.Думал, муку поборет он чохом да чихом,Обнизавши ее человеческим жмыхом.И ладонь в нем торчала, как ножик над булкой!И пластался то молча, то с гулкой поскулкой.И лишенные формы людские ошметкиНаконец доползли до девицы-красотки.Парой губ, что пропахли скалой и бурьяном,Он себя называл, чтоб не быть безымянным.Избочилась на поползня, молвила колко:«Не пугай мне цветы, ухажер-костомолка!Одкровавься на небо искать себе дома!Ну а мне твоя кличка – уже не знакома!»И тогда говорит ей Господь с небосвода,Что пред нею Мартын, по прозванью – Свобода!И бледнеет, и молвит: «Грехи отпусти нам,Только мне это мясо – не будет Мартыном!»И приблизил Господь к нему бездну-могилу,Чтобы бедному телу там было под силу.И, любимой своей не придясь полюбезну,Безымянное тело – отхлынуло в бездну.
Ядвига
Тень за тенью мчит вдогонку, за шишигою – шишига:Разрыдалась в чащобе нелюбимка Ядвига.«Я неласканое тело лучше выброшу собакам,Чем любви не узнаю хотя бы с вурдалаком!»Тут как тут червяк из грязи выползает кольцеватый:«Тебе надобно ласки? Так нашла ты, нашла ты!»Оглянулась на дорогу, за дорогой – хмарь сплошная.«Лишь тебе, червячине, в целом свете нужна я!»Ей постель была – из дерна, подголовье – из булыжка.Разроняла слезинки – все, что было добришка.«Ну – ласкай же! Без пощады! Вся твоя – твоя приблуда!Не затем я в чащобе, чтобы выйти отсюда…»Ветерок трепал ей плечи, перескакивал на горло.Обмирала Ядвига, червя счастьем расперло.Морду властил и воблазнил в эти груди, будто груши,Аж Ядвига обмякла и стенала все глуше.Кровь ее в ушах заныла погребальным дальним звоном:Это смерть ворохнулась в существе обреченном.«Я не тот, кто сторонится с хворой кровушкой любавы:Мне сгодится, сгодится даже остов трухлявый!»Доласкался, дозмеился самых косточек до недра —Никого не голубил так несыто и щедро!Не дознаться, что за шумы в ту минуту отшумели, —Но скелет испростался, белым-белый, как в меле!И по-майскому свежели чаща, роща и расстанок:Дело делалось в мае – вот и всех-то приманок.А в лесу толокся ветер, хрущевел промежду сучьев —И скелетина вспряла, кулаки закорючив.«Где же, червь, мой путь на небо – что обещан, что дарован?»Тот же глянул – и только: не нашел, видно, слов он.«Молви, знает ли Всевышний про житье горчей полыни?И на небе Он есть ли – или нету в помине?»Тот усищами подергал, принюхнулся к белу свету —И вильнулся, что нету, ибо попросту – нету!И ко сну, который вечен, примостив щеку несмело,Заглянула в загробье, там же – небыть кишела!Там же – падально зияло все от высей до подмостий!И ощеренным плясом понеслись ее кости…