Запределье. Осколок империи

— Попал я, попал! — горячился Савельев. — Все четыре пули в него уложил, как одну!

Это сейчас он мог связно говорить о содеянном, а тогда, два дня назад, когда прибежал в деревню едва живой, весь исцарапанный, в разодранной рубахе, не мог вымолвить ни слова — только делал страшные глаза и пытался показать руками что-то огромное. Полдня бились с ним всем скопом, отпаивали молоком и самогоном, пока не смог он выдавить из себя первые страшные слова…

Благодаря тому, что бежал мужик тогда, не разбирая дороги, проследить его путь было несложно: тут муравейник растоптал, ничего не видя вокруг себя, там ветки поломал, а то и клочок рубахи на остром сучке оставил.

— Лбом хоть лесины не сшибал? — шутили приятели. — А то, поди, снес парочку и не заметил. Вон фингал под глазом!

— Посмотрел бы я на вас, — огрызался Дормидонт. — Как бы вы на моем месте… Не токмо лесины — скала на пути встала, снесли бы!

Вообще всем, кроме вконец затурканного Савельева этот поход казался чем-то вроде веселого приключения. Хотя все были вооружены — кто винтарем, кто дедовской берданкой, а самый могутной из всех, Ворсуня Кадочников, успевший повоевать в Гражданскую и за белых, и за красных, и за «мужичьего атамана» Лебедева, даже «маузером» — никто не считал поход серьезным делом. Так, подходящим поводом отсрочить насущные дела, вырваться из-под опеки жен, провести денек в хорошей компании. В «сидорах», собранных в дорогу заботливыми женушками, сплошь и рядом побулькивало нечто внушающее оптимизм, а жутким сказкам, рассказываемым Дормидошей, никто особенно не верил.

— Ну, где тут у тебя леший завалялся? — весело пробасил Филимон Веревкин, когда по всем прикидкам прибыли на место. — Показывай, давай!

— Сами ищите! — буркнул Савельев, которого, чем ближе к страшному месту они подходили, тем сильнее колотила нервная дрожь. — Я вас привел и все — дальше с места не сдвинусь! Вон сосна, за которой я прятался, а вон — малинник. Проверьте сами, коли такие смелые!

— У этой, говоришь? — зареготал другой дружок, Сёмка Косых, зажимая щепотью нос. — То-то, смотрю, тебя на этом самом месте медвежья болесть прошибла! Аж слезу жмет!

Но никто не поддержал остряка: теперь все почувствовали тяжкий запах, волнами накатывающий на сельчан, притихших и сбившихся в кучку, словно малые дети, застигнутые в поле грозой.

— Слышь, мужики, — покачал головой бывалый Ворсуня Кадочников, без нужды пощелкивая предохранителем будто бы невзначай извлеченного на свет божий «маузера». — А ведь животина, ежели подохнет, не так воняет. Факт.

— Больно ты знаешь, что чем воняет! — запетушился Сёмка, успевший по дороге не раз и не два приложиться к содержимому своего «сидора».

— Да уж знаю… — веско обронил Варсонофий. — Довелось, Сёма, понюхать, было дело…

Подбадривая друг друга, мужики осторожно приблизились к кустам. Савельев тоже недолго вытерпел и уже через минуту маячил за спинами столпившихся, вытягивая шею над плотно сдвинутыми плечами.

— Чегой там, а, крещеные?

— Да, Дормидоша, — распрямляясь, покачал головой Филимон, когда молчание стало невыносимым. — Грех на душу взял. Смертный грех. Человек это.

— Какой еще человек? — тут же встрял Косых. — Где ты человека видишь? Не верь ему Дошка — зверь это!

— Да где же зверь-то? Ты на лапы глянь — не лапы это, руки.

— А когти?

— Был у нас юродивый — Федюней звали, так он отродясь ногтей не стриг. Такие ж были, а то и подлиннее.

— По вершку были ногти у Федюни, — авторитетно поддержал Филимона Варсонофий. — Чистые когти. Да что там когти — ты на зубы его глянь.

— А что с зубами? Зубы как зубы.

— Человечьи это зубы — вот что.

Чудной зверь действительно походил на сплошь заросшего жестким волосом человека. Глаз уже не было — постаралась какая-то шустрая пичуга или зверек, но зубы в открытом, стянутом смертной гримасой рту действительно были человечьи… Кроме огромных клыков. Вообще, все у него было получеловечье, полузвериное. Мохнатое лицо с приплюснутым носом походило на людское, но над мощными надбровными дугами не было никакого лба — настолько бы скошен назад череп. Руки были человеческие, но неимоверно длинные… И так во всем.

— А здоров-то, здоров, — покачал головой Варсонофий. — Парамон Охлопков пацаном сопливым рядом с ним оказался бы. Точно, а, мужики?

Легенды о стати и силушке Парамона, сгинувшего без вести в круговерти Гражданской войны сродного1 брата всем известного Ерёмы, передавались из уст в уста уж сколько лет, обрастая, как водится, подробностями вовсе фантастичными. Разгибавший некогда голыми руками подко1 Сродный — двоюродный. вы кузнец в деревенских преданиях уже мог играючи вырвать из земли с корнями дерево, ударом кулака в лоб сразить наповал быка-трехлетка и перепить за свадебным столом всю деревню. Но при одном лишь взгляде на могучие мышцы странного «мехового» мужика бледнели все привычные образы деревенского богатыря. При жизни он действительно был не более трех аршин росту, но зато — поперек себя шире. Не во всякую дверь прошел бы — царапнул бы косяки плечами.

— А что ж он голый-то! — с отчаянья привел последний довод Дормидонт, уже в душе распростившийся с волей — за убийство человека и здесь, в Новой России, полагалась каторга, а то и намыленная петля. — Нешто крещеный по лесу станет нагишом шастать? И креста на ём нет!

Последний аргумент подействовал: мужики дружно заскребли в затылках. За убийство инородца прежняя власть хотя и не жаловала, но строго вроде бы не карала. Да и родня убиенного всегда больше настаивала на выкупе, чем на непременном наказании убийцы. Свои у инородцев понятия о грехе и воздаянии. Нехристи, одним словом. Церковное покаяние, конечно, само собой, да все такое разное…

— Как, мужики, ни крути, а надо в город энтого лешака тащить, — подытожил Филимон. — Там тебя, Дормидонт, и рассудят — в каторги идти или каяться да калым инородцам собирать. А то и отпустят на все четыре стороны, если зверь энто. Грамотеям-то городским виднее, чем нам, сиволапым.

— А может, прикопаем его тут, да и дело с концом? — тоскливо протянул Савельев.

— Нельзя, — помотал головой Филимон. — Это дело прояснить надо. Сам же всю жизнь с камнем на душе проходишь — рад не будешь.

— Как же мы его потащим? — оценил взглядом Варсонофий облепленную мухами тушу. — В нем весу пудов десять.

— Ага! Кабы не вся дюжина!

— Не, не потянет на десять! — заспорил поперешный Сёмка. — Девять пудов — не боле…

— Да хоть бы и девять. Лошадь ведь сюда не привести.

— Да и приведешь — испужается, ни в жисть не подойдет.

— Делать нечего, православные, — подытожил Кадочников. — Срубим пару лесин, соорудим волокушу, да на себе потащим. Привыкать нешто?