Заре навстречу(Роман)

Хозяева квартир, предназначенных для хора, озабочены другим: надо купить водки, наварить побольше хмельного пива, запасти для этой прожорливой саранчи съестное. О чистоте и украшении покоев здесь не думают, — все равно пьянчуги загадят все комнаты, хоть скребком чисти после них! Малых ребят уносят в соседи, чтобы от звериного рева не случился родимчик. Удаляют на эти дни из дома и молодых девиц.

Перед отбытием владыки в другое село староста вскрывает одну или две церковные кружки, — надо дать сотни две-три ключарю Ваньке Каину. Это называется «пожертвованием на хор». Взятку обычно вручает сам настоятель церкви.

— Которую кружку распочнем? — пугливым шепотом спросил староста отца Петра в день отъезда архиерея…

— Никоторую! — ответил тот резко, с сердцем.

— А как же?

— А вот так же… пусть облизнется да и утрется!

— Так и не дадите ключарю, батюшка?

— Отчего не дать? Дам… на пиво… Пусть соловьиные горлышки промочат. Но кружку распечатывать, староста, не смей! Не велю!

Отец Петр скрепя сердце выполнял весь ритуал приема. Его раздражала пугливая услужливость жены и то, что дочь с благоговением взирает на капризного старика епископа и на смазливого послушника.

Отцу Петру казалось, что архиерей чувствует недружелюбное отношение своего хозяина, отвечает ему тем же и всячески старается принизить его. То пустится в длинный разговор, не приглашая сесть… а без его разрешения не рассядешься!.. То, глядя на висящее в рамке над столом свидетельство о награждении набедренником и скуфьей, посетует, что долго не может выслужить отец Албычев себе камилавки… И неуловимо даст понять, что тут характер виноват… Могла бы быть и камилавка!

В день отъезда преосвященный пообедал, приказал закладывать и пригласил отца Петра в сад, чтобы поговорить с ним наедине.

Они прошлись раза два по недлинной рябиновой аллее. Архиерей сел, а отец Петр остановился перед ним, утешая себя тем, что уже считанные минуты остаются до отъезда, «потерплю еще…»

— Так вот, отец Петр, даю вам напоследок поручение… Это относится к предвыборной нашей деятельности… Прошу вас, до епархиального съезда представьте мне такие сведения: каковы ваши прихожане, что они представляют в смысле политической благонадежности!

— Ваше преосвященство, — сказал, приосанившись, отец Петр, — благоволите обратиться по сему вопросу к жандармам! Тайна исповеди священна, — коротко добавил отец Петр.

— «Тайна исповеди», — брюзгливым старческим голосом повторил владыка, — все-то он носится с тайной исповеди… Это у вас идея фикс! — Он пожевал губами, поморгал, почесал руку. — Вы должны знать, ваше преподобие отец Петр, что такие сведения даются не только о крестьянских десятидворках… и о вашем брате также! Вот! О влиянии священника на крестьян… о политических убеждениях… Я уже получил такие сведения!

— С чем и поздравляю, ваше преосвященство, — вставил дерзкий поп.

— Хор-р-ошие вещи я узнал об отце Албычеве! — продолжал архиерей, моргая и выбивая дробь посохом по земле. — Священник Албычев вмешивается в светские дела!.. Служитель церкви… которому по положению и по задачам надлежит стоять в стороне от мирской суеты…

— Позвольте осведомиться у вашего преосвященства, — с каким-то зловещим спокойствием заговорил отец Петр, заложив руки за спину и выставив вперед правую ногу, — пролезая в Думу, духовенство встает в сторону от мирских дел?.. Чем вы меня укорили? Тем, что я за справедливость борюсь?.. И дальше буду жить по велению совести!.. Одно мне больно, горько: не могу назвать убийцу по имени… не могу обелить невинного!

— Старшина умнее и тактичнее вас… Ему известно это имя…

— Еще бы!

— Но он молчит, так как считает Самоукова вредным членом общества, ну и не желает порочить умершего… его судит господь своим судом!

— Не понимаю вас… Какого умершего?

— Кузьму, кажется… отца своей невестки… убийцу, словом.

Некоторое время отец Петр молчал, разинув рот…

— Так он, прохвост, на покойника Кузьму свалил? — разразился он, получив способность говорить. — Кровопийца!.. Гадина!.. Обличу… Перед всем народом обличу!.. Кончилось мое терпение!

— И мое — также, — почти прошипел архиерей.

Через две недели жена отца Петра с горючими слезами провожала его на епархиальный съезд.

— Болит у меня сердце… болит! Боюсь я… батюшко! Богом молю: захочется тебе сгрубить или обличить кого, — подумай о дочери! Сдержись! Кабы мы одни с тобой были, а ведь у нас дочь… ее учить надо, на дорогу выводить!

Вера со слезами поцеловала отца и убежала в сад.

Невеселое вышло прощание.

Отец Петр взял саквояж и вышел за ворота. Пара коней ждала его. Коренником шел мерин, а в пристяжных — резвая дьяконская кобылка. Прежде чем садиться в широкий коробок, отец Петр огладил лошадок, проверил, не высоко ли на седле, как затянута супонь. Но вот он влез в коробок, плюхнулся на мягкое сиденье и сказал кучеру:

— С богом!

Они отъехали несколько десятков сажен, как вдруг послышался прерывистый женский плач и невнятное тихое причитание.

Из-за угла показалась странная группа.

Между стражником и сотским, сильно загребая левой, когда-то сломанной ногой, шел Самоуков. За ним бабы вели под руки жену. Она спотыкалась, как ослепшая, причитала надорванным, чуть слышным голосом.

— Стой! — приказал отец Петр. — Это что такое?

Все остановились. Сотский и стражник сняли фуражки. Стражник сказал:

— Приказано Самоукова отправить по этапу в Вятскую губернию. В волость его ведем.

— За что?!

— За правду меня, — горловым голосом сказал Ефрем Никитич.

— Самоуправство какое! — задохнувшись, произнес отец Петр и быстро выскочил из коробка, чтобы идти в волость. — Слушай, Ефрем Никитич, если я возьму тебя на поруки, не подведешь, обещаешь жить тихо-мирно?

Старшина, урядник, писарь и его помощники — все высунулись из окон волостного правления, услышав голос отца Петра. Старушка перестала всхлипывать и открыла глаза, точно начала возвращаться к жизни.

— Тише-то моего как жить? — проникновенным голосом ответил Самоуков. — Никому от меня обиды не было… сам изобижен кругом, а других не обижал… Выпью — только песенки пою… больше ничего!

— Знаю, милый, знаю.

И широкими шагами пошел отец Петр в волостное правление.

— Отпусти Самоукова домой, — повелительно сказал он старшине Кондратову. — Я поручусь за него.

— И рады бы, кабы льзя, а только нельзя этого, — ответил Кондратов, мрачно выбуривая на попа. — Не за то ведь его высылают, что песни поет, а за то, что политицки ненадежен.