Зарево

— Как же можно с этим не согласиться? — рассеянно сказал Константин.

В голове его проходил ряд соображений, связанных с отъездом на родину. Нужно было бы как-нибудь известить Люду о том, что он сейчас в Петербург приехать не сможет. Сказать Столетову? Но нет, это как-то странно, неловко… Константин промолчал и потому не узнал о том, что в больнице был обыск и аресты и что Людмила уже выслана. Он только велел передать привет Саше Елиадзе, с которым не успел даже толком поговорить, хотя выступал вместе с ним. И Столетов обещал передать привет, он уже знал Сашу Елиадзе.

— Погоди, а с паспортом как у тебя будет? — сказал Ванечка.

Они не заметили, что во время разговора перешли на «ты».

— Да, домой с чужим паспортом я объявиться не могу.

— А зачем с чужим? — усмехнулся Столетов. — Со своим лучше всего. Пожалуйста, бери меня, весь я тут, — сказал он и развел руками, в которых были отвертка и клещи. — Улик за мной никаких нет, паспорт у меня свой, и никогда я ничего не знаю. Ну, арестуют, ну, вышлют, — а с чужим паспортом то же самое, если не хуже…

— Да нет при мне моего паспорта, — ответил Константин.

— А где он?

— Спрятан.

— Спрятан? — живо переспросил Столетов. — Надежно?

— Очень, — ответил Константин, с недоумением и надеждой следя за весело-стремительной игрой на лице Столетова.

— А ты его помнишь, свой паспорт, то, что там написано, и номер, и кем подписан?

— Как же не помнить, специально запоминал — мало ли что.

— Именно так, мало ли что… Вот мы тебе и выдадим взамен утерянного. Да ты не сомневайся, все будет по форме, даже и не отличишь.

— Но у меня там записана высылка в административном порядке в тысяча девятьсот седьмом году.

— Эка невидаль, в тысяча девятьсот седьмом году… Да с этого времени некоторые революционеры в кавычках уже до генералов выслужились. Мы тебе в паспорт все в точности запишем и все отметки сделаем, сочиним тебе, как это говорится по-латыни, куррикулюм витэ. После ссылки ты закончил образование как, а? — поблескивая глазами, спросил Столетов.

— Ну, скажем, окончил техническое училище, — смеясь, ответил Константин.

— А почему не Технологический институт? — Столетов кивнул на образцы буров, расставленных по всей комнате. — Ведь знаний-то для того, чтобы поддержать инженерское звание, у тебя хватит? Верно?

— Ну зачем, пусть будет написано скромнее и правдоподобнее.

— Да, это ты прав, — сказал Столетов. — Пусть будет техническое училище, так правдоподобнее. А пока давай уходи отсюда. Через ресторан иди-ка, там тебя ждут и проводят куда нужно. Это все твое добро, — он кивнул на образцы буров, разложенные по ящикам, — так и останется, пусть они думают, что ты еще вернешься. Не знаю, увидимся ли мы до отъезда, но только не беспокойся, необходимые бумаги ты получишь.

Руки их сошлись. Они взглянули друг другу в глаза, еще мгновение — обнялись бы, но нет, оба сдержались, хотя долго еще не расходились их руки.

— Иди, — сказал Столетов. — Я немного погожу и тоже выйду. Еще увидимся. Кто раз в Баку побывал, тот сюда вернется. Ведь не забудешь Баку?

— Не забуду, — ответил Константин.

2

Старинное, со сводчатыми низкими потолками, толстыми крепостными стенами и полукруглыми окнами, двухэтажное здание казармы было разделено на две части: на второй этаж отправляли призывников с образованием, а внизу размещали простой народ. Даже в отношении группы мобилизованных, присланных от военного начальника под конвоем, соблюдался тот же принцип: Алешу Бородкина и Мишу Ханыкова препроводили наверх, а Семена Гуреева, того самого рыбака, который дважды бежал из карантина, вместе с другими отправили вниз. Впрочем, в нижнем, темном этаже никто не задерживался. Оставив на нарах свои узелки, люди выходили на мощенный булыжником двор, весь прожженный лучами солнца. Многие присаживались где-либо в укромном месте, курили, тихо беседовали. Но большинство людей, еще одетых по-вольному, едва они попадали на этот ограниченный казарменными строениями двор, охватывало какое-то лихорадочное веселье — слышен был раздольный и однообразный звон балалайки, гул, возбужденный говор, громкий смех.

Миша и Алеша, заняв себе места на желтых, пахнущих свежей масляной краской нарах, вышли на галерею, опоясывающую с внутренней стороны всю казарму, и, едва взглянув вниз, на двор, увидели Сеню Гуреева, с которым они подружились за время, пока через весь город шли рядом под конвоем из канцелярии воинского начальства. Он рассказал им историю двух своих побегов из-под карантина, которую изобразил в виде своего единоборства с полицмейстером Ланиным, дважды его изловившим. Последний раз Ланин настолько избил Гуреева стеком, что десны у него с левой стороны сильно подпухли, и это придавало продолговатому, с коротким носом и тяжелой нижней челюстью лицу Гуреева выражение мрачного озорства.

Сеня, крепко держась за края своей рыбацкой войлочной шляпы, сосредоточенно плясал под звон балалайки, все время вприсядку, неутомимо выбрасывая ноги в заплатанных полусапожках. Чувствовалось, что плясать он может без конца. Алеше и Мише сверху было видно, как у людей, подходивших полюбоваться пляской, появлялось выражение восхищенного внимания, и даже балалаечник не глядел на свои руки, летающие по струнам балалайки и ловко перехватывающие лады, а смотрел на эту пляску, которая по настойчивости и сосредоточенности походила на какое-то хотя и веселое, но очень важное занятие.

— Эт-то что еще за балаган! — раздался вдруг начальственный окрик. — Отставить немедленно!

Никто не заметил, как во двор верхом на рыжей маленькой лошадке в сопровождении конных жандармов на огромных лошадях въехал какой-то важный полицейский чин.

— Это и есть Ланин, — прошептал Миша, толкнув Алешу в бок.

Черноглазый, смазливенький, с черными подстриженными усиками — ничто в его внешности не говорило о кровожадности и зверстве этого достойного помощника Мартынова.

— Что еще тут за р-р-ракалия в часы, когда россиянам подобает молиться о ниспослании победы, позволяет себе х-х-хамские пляски?!

Балалайка уже смолкла, пляска прекратилась. Двор затих. Но то серьезное внимание, с которым люди смотрели на пляску, постепенно обращалось сейчас на полицейского чина — похоже, что его внимательно и все более хмуро разглядывали…

— П-одать сюда балалайку!

Никто из унтер-офицеров, находившихся во дворе, до этого не подозревал, что в пении и пляске рекрутов заключалось что-либо недопустимое, но, исполняя приказ полицмейстера, какой-то унтер выхватил балалайку из рук балалаечника и протянул ее полицмейстеру. Тот, в белой перчатке, словно гипсовой рукой, ухватил ее за гриф. «Как за горло схватил», — подумал Ханыков.

— Эта балалайка, ваше высокоблагородие, лично мне принадлежит, на мои деньги куплена, — вдруг послышался серьезный, предостерегающий голос.

Сказал это не балалаечник, а сосед его, худощавый, крепкого сложения человек, которого тоже вместе с Алешей и Мишей сегодня утром препровождали под конвоем, с ним же шла до самой казармы привлекательная, раскрасневшаяся от слез женщина и несла ребенка.

— А-а-а, господин Жердин? — обрадовался Ланин. — Значит, эта балалайка — ваше, так сказать, движимое имущество? Взяли с собой, дабы услаждать себя после сражений мечтами о прекраснейшей супруге?