Зарево
Шрифт:
Сорочинский выдвинул проект перечисления всего этого сословия в казаки. Это отрывало веселореченских узденей от всей массы народа, который в тринадцатом году при восстании на пастбищах показал себя беспокойным, а также давало возможность привлекать на военную службу в казачьи войска отличных кавалеристов. При этом Сорочинский ссылался на блестяще оправдавший себя опыт с казаками осетинами.
Во всяком случае, к проекту в высших сферах отнеслись со вниманием, и хотя до войны четырнадцатого года вопрос о «приписании к казачеству лиц благородного сословия веселореченских черкесов» так и не был решен, но ловкого подполковника наверху заметили.
Михаил
— Хватит ли на полк, Темиркан Александрович, как считаете? — обратив свои острые глаза на Темиркана, спросил атаман.
— Убежден, что хватит! Ведь для каждого веселореченского узденя это будет исполнение заветных желаний: он и его потомство будут приданы к казачеству, а в случае службы в офицерских чинах получат потомственное дворянство, — сказал Михаил Михайлович, обнаружив в этом рассуждении прямую связь своего нового проекта с предыдущим.
Казачий атаман на это горячее замечание своего помощника и советчика ничего не ответил, ожидая, что скажет Темиркан. А тот осторожно медлил. Многие веселореченские князья и сейчас служили в русской армии и особенно в казачьих частях. Несомненно, найдутся и такие люди, как Кемал, которые сами по себе или за господами пойдут добровольно на военную службу. Но составится ли из них полк? А ведь заманчиво было бы такой полк составить.
«Когда Суворов впервые пришел на Кавказ, сумели же мы в помощь русским собрать кавалерийский дворянский полк для борьбы против Орды!» — думал Темиркан.
Но пока он решил промолчать. Поблагодарив за честь, он попросил времени, чтобы обдумать это дело, а сейчас вручил наказному атаману рапорт с просьбой о зачислении его лично на военную службу — этот рапорт он написал еще в Арабыни…
Последние минуты все трое собеседников, продолжая разговор, прислушивались к мерному, но быстро нараставшему и приближавшемуся гулу…
— Казаки, — сказал атаман и вышел на балкон.
Мимо как раз проходила на отменных конях голова колонны.
— Здорово, молодцы! — звонко крикнул атаман, и воздух гулко вздрогнул от приветствия, прокатившегося над городом.
Трубы пропели сигнал команды.
«Рысью размашистой, но не распущенной…» — про себя проговорил Темиркан слова давно не слышанной команды, подсказанной бодро-воинственным голосом труб. Всему потоку карих, темно-рыжих, гнедых и каурых коней со всадниками в синих черкесках и белых откинутых назад башлыках сообщился единый плавный и быстрый ход. И если кто-либо из всадников сбивался с аллюра, что случалось редко, сверху, с балкона, это сразу отчетливо было видно…
Едва труба оборвала сигнал на высокой и пронзительной ноте, как, перегоняя топот коней, в лад ему зазвучала запевка. Ее пели высоко, в один голос с трубами, но с оттенком той жизненной силы, которая может быть в пении присуща только человеческому голосу:
Поехал казак на чужбину далеко, На гордом коне на своем молодом…И вдруг вся колонна с поражающей стройностью и
силой подхватила: Свою он краину навеки покинул…Строй песни был печальный, почти как отпевание:
Ему не вернуться в родительский дом…Но уже при последних, еще полных печали словах зазвенели разбитные, весело-бойкие до озорства звуки литавров, бубен, колокольчиков и бубенцов.
Напрасно хозяйка, жена молодая, И утро и вечер на север глядит…Слова были невеселые, но нежные, а музыка всего этого знать не хотела, и бунчук, взметая над колонной рыжий конский хвост, сотрясал навешанные на нем колокольцы и бубенцы, звеневшие и взблескивавшие на солнце.
Все ждет, поджидает, с далекого края…выводили голоса.
Когда-то любезный казак прилетит…звучало уже призывающим, подмывающе-лихим посвистом.
— Запасники, — сказал генерал.
— Хороши! — похвалил Темиркан. — Хоть сейчас в бой.
— На стрельбищах себя неважно показали вчера, — ответил генерал.
Они, сами того не замечая, говорили невольно в лад быстрой песне, а песня выговаривала мужественными голосами слова суровой правды о том, что
Зимою трескучи морозы…и о том, что
Казачьи кости под снегом лежат…И снова сквозь похоронную грусть прорывался забубенный литавровый звон и тысячи смелых молодых голосов пели о том, что непобедима жизнь…
Пущай на кургане родная калина Красуется в ярких лазорных цветах…Темиркан, провожая взглядом, считал сотни… Насчитал уже полк.
— Сколько их здесь, ваше превосходительство? — спросил Темиркан.
— Бригада, вторая бригада… Как раз все земляки ваши, арабынский отдел: сторожевские, доблестновские…
И Темиркан подумал: «Вот столько бы воинов собрать с Веселоречья и повести против Германии — тогда мне и подобало бы их под свое начало взять».
Простившись с наказным атаманом, Темиркан вышел во двор, где у коновязи была привязана его лошадь. Он, против обыкновения, был один, без спутников: дядя и племянники, конечно, с охотой увязались бы с ним, но они ему надоели за время дороги. Кемал, молчаливое присутствие которого Темиркан воспринимал так, как если бы он оставался наедине с собой, с утра увел своего коня в кузницу для перековки.
Едва Темиркан вышел из прохладного дома на широкий двор, как томительный полуденный зной мягко и жарко навалился на него… Темиркану был непривычен такой зной — в Арабыни летние жары всегда умеряются полуденными ветерками с гор и прохладой ледяных потоков. Да и нездоровье давало себя знать — Темиркан как-никак только что встал с постели. Ставя ногу в стремя и с усилием поднимая тело, он невольно вспомнил о Кемале, который подсадил бы его. Но тут же, упрекнув себя за проявление слабости, опустился в седло, и сразу ему стало лучше.