Заря вечерняя

— Она ж вас больше не научит…

Ученики брали подарки, рассовывали их по карманам и торопливо выбегали на улицу, откуда уже доносился их веселый, шумный говор.

Постояв немного возле матери, Николай вышел во двор, где мужики, готовясь к поминкам, расставляли принесенные из школы столы. Недальний Николаев сосед — Кирилл — отозвал его в сторону и, кивая на кирпич, что лежал аккуратно сложенный возле дома, заговорил:

— Если будешь продавать, я заберу. Сколько его здесь?

— Не буду, — ответил Николай.

— А зачем он тебе?

— Пусть лежит. Вдруг пригодится…

— Ну гляди. — Кирилл несколько минут помялся, помолчал, но потом снова приступил с разговором: — И дом не будешь продавать?

— И дом не буду, — разочаровал его Николай. Он отошел к остальным мужикам, которые совещались, как лучше расставлять столы: тремя рядами вдоль дома или поближе к саду четырехугольником.

— Давайте вдоль дома, — посоветовал им Николай.

Почти десять лет тому назад точно так же суетились в их дворе мужики, расставляя столы и старомодные, кое у кого еще сохранившиеся лавки. Над столами мужики натянули громадный, принесенный с колхозного тока брезент, загородили их от солнца березовыми ветками. Расчет был на долгое, многодневное застолье, на свадьбу.

Мать хлопотала возле печи, командуя женщинами, а Николай и Валентина в белом подвенечном платье встречали гостей. Как и сегодня, в тот день народу набилось полный двор. Свахи, по обычаю, повязывали дружков рушниками, молодежь толпилась в саду, где на небольшом глинобитном току было определено место для танцев. Во дворе стоял веселый гомон и шум, и всем этим гомоном заправляла мать. Часов в двенадцать она вынесла из дома старый дедовский кожух, положила его на лавку и пригласила туда садиться Николая и Валентину.

— А зачем кожух? — шепотом спросила Валентина.

— Чтоб жизнь у нас была богатой и счастливой, — улыбаясь, ответил Николай.

Жизнь у них сложилась не очень-то богатой, но в общем-то счастливой. Мать этой жизнью была довольна. Совсем еще недавно говорила: «Правнуков хочу понянчить, а потом и помирать можно». Ошиблась она. Единственный внук, и тот, наверное, с годами забудет ее, сотрется она в его детской некрепкой памяти…

Загадывала мать сделать еще многое. Вот кирпич купила. Все собиралась пристроить к дому веранду, чтоб летом, когда Николай с семьей будет приезжать в отпуск, не тесниться в душных непросторных комнатах. Не раз заговаривала с Николаем насчет колодца в саду, ходила в соседнее село за какими-то особыми сортами клубники. И все не для себя, а для детей, для Николая, для Валентины, для Сашки.

Помогая мужикам расставлять столы, Николай вдруг заметил, что за сараем, где у матери под навесом были сложены наколотые еще прошлым летом дрова, кто-то шебуршится. Он выглянул в ворота и увидел Тоньку, которая, наложив в попону несколько охапок дров, намеревалась нести их огородами к своему дальнему дому.

— Ты что здесь делаешь?! — остановил ее Николай.

— Да вот, — ничуть не смутилась Тонька, — дровишек хочу взять. Они все равно вам теперь не нужны.

— А чего же без спросу?

— Я бы потом спросила. Неудобно сейчас отрывать тебя от дела.

Николай лишь вздохнул и прикрыл ворота, поняв, что тут уж разрешай не разрешай, а Тонька все равно дрова перетаскает. Сторожить их после его отъезда будет особенно некому.

К двенадцати часам все было готово. Столы и лавки расставлены, водка и вино до времени припрятаны в кладовке. Андрей Петрович вынес на крылечко толстые сенные веревки, на которых предстоит опускать в могилу гроб, попросил у Николая молоток и десяток гвоздей-соток. Ждали только оркестра. Но вот наконец и он появился. В промасленных фуфайках, в кирзовых, заляпанных грязью сапогах, оркестранты, сложив во дворе на столах инструменты, зашли в дом, сняли фуражки. Луговичка, ревниво оглядев их, тут же начала выговаривать:

— Хоть бы переоделись.

— Некогда, бабка, — ответил за всех Толя.

— Все вам некогда. Иль помирать не собираетесь?

— Пока нет.

Оркестранты недружно улыбнулись и отошли чуть в сторонку, ожидая команды.

Сквозь толпу к Николаю пробралась Соня, тихонько спросила:

— Будем выносить?

— Пора, наверное, — ответил Николай.

Народ сразу зашевелился, начал выходить во двор и на улицу. В доме остались один лишь Николай, Соня и Ксения. Соня поправила у матери на лбу венчик, чтоб его на улице не сорвало ветром, потом положила под подушку какой-то сверток.

— Что это? — спросил Николай.

— Ручка и тетрадь, — заплакала Соня. — Пусть и на том свете будут с нею.

— Братик, миленький мой, — твердила свое Ксения.

Николай, чувствуя, что все это может затянуться надолго, позвал мужчин с белыми повязками на рукавах, которые наготове толпились в сенях.

Те, недолго посовещавшись, окружили гроб с четырех сторон и начали выносить его, как и полагалось, ногами к выходу. Оркестранты, по-военному стоявшие возле тока, вскинули было трубы, но в это мгновение, опережая их на какую-то долю секунды, замычала в сарае застоявшаяся корова. Толпа затихла, старушки, укрытые на всякий случай зимними тяжелыми платками, зашушукались, заохали.

— Скотина чует, — определила Луговичка.

Корова замычала еще раз, но уже не так тяжело, словно понимала, что на волю, на залитое весенней талой водою пастбище пока рано. Оркестранты вступили, тут же заглушив похоронной музыкой и коровье мычание, и всхлипывание Ксении, и шушуканье Луговички со старухами.

Толпа потихоньку начала вытягиваться в нестройную разноликую колонну, загораживая всю улицу. Впереди четверо мужчин несли крышку гроба — веко, потом шли ученики и женщины с венками. Николай заметил, что его хвойный, украшенный бумажными восковыми цветами венок несут Тонька и какая-то чужая, нездешняя тетка. Он хотел было сказать об этом Соне, но потом промолчал, решив, что теперь уже без разницы. За венками, неровно шагая по влажному, разбитому машинами песку, двигался оркестр. Его гордо сопровождало несколько мальчишек, которым оркестранты доверили нести свои промасленные фуражки. Они то и дело перебегали с одной стороны улицы на другую, мешая мужчинам, несущим гроб, но те терпеливо не замечали их беготни, шли сосредоточенные и чуть согнувшиеся под тяжестью.

Николаю матери не было видно. Высоко поднятая над людьми, она, казалось, отрешилась от них и была теперь один на один с апрельским прозрачным небом, с ветром, что время от времени шевелил ее еще не седые волосы, с птичьим щебетанием, с весенним настоявшимся воздухом. За недальнюю дорогу от дома до кладбища ей надо было успеть со всем этим проститься, все это запомнить, чтоб там в могильной темноте успокоенно и независтливо обо всем вспоминать.

Первая из положенных двенадцати остановок была возле школы. Оркестр, переводя дыхание, на минуту умолк, и в это время женщины, раньше певшие в церковном хоре, запели свое, тоже возвышенно-гордое, безысходное:

«Сам един еси бессмертный, сотворивый и создавий человека, земнии убо от земли создахомся и в землю туюжде пойдем, якоже повелел еш создавий мя и рекий ми: яко земля еш и в землю отыдеши, аможе вси человецы пойдем, надгробное рыдание творяще песнь…»

Ксения и Соня, перестав плакать, начали им подпевать. Соня первым, высоким и сильным, голосом, а Ксения — вторым, усталым, выплаканным и от этого чуть заунывным.

Николай хотел было пробраться к матери, чтоб просто постоять рядом с ней, чтобы понять, так ли хорошо и покойно у нее сейчас на душе, как кажется окружающим ее людям, которым еще суждено жить, страдая и радуясь. Но его оттеснили, и он, давая возможность посмотреть на нее, мертвую, другим, отошел в сторону, оглянулся. Далеко позади всей процессии, боязно перепрыгивая через еловые ветки, бежал кот Васька. Был он весь каким-то измызганным, еще больше одичавшим, злым. Не добегая нескольких метров до толпы, Васька вспрыгнул на изгородь и пошел по жердочкам, казалось, готовясь к неожиданному дальнему прыжку. Николаю стало жалко его, безмолвного, ничего не понимающего, и он решил, что все-таки заберет его домой, в город, что не даст ему пропасть лютой, бездомной смертью.