Заря вечерняя

Не зажигая свет, Николай лег спать, все там же на полике возле печи, которая медленно остывала, угасая и готовясь к сиротской безрадостной жизни. К нему пробрался кот, нарушив все свои давние привычки, прижался к ногам и уснул тихо, почти бездыханно. В доме пахло расплавленным воском, хвоей, отсыревшей пылью и мелом. Дышать этим воздухом, этими запахами было трудно, они так не походили на прежние, наполнявшие комнату и кухню запахи, живые тайные запахи жизни. Николай долго никак не мог уснуть, его тело и мозг не требовали отдохновения, покоя. В маленькое окошко в самом изголовье он смотрел на освещенный рано взошедшей луною двор, на готовящиеся к цветению яблони, на пустую куриную будку с широко распахнутой дверцей — все показалось ему каким-то неземным, космическим, страшным. Он никак не мог понять, откуда происходит этот страх и перед чем он. Все, чего мог бояться Николай в жизни, уже произошло, случилось. Чтобы отогнать от себя этот неведомо откуда взявшийся холодный, как далекая неправдоподобно яркая луна, страх, он закрыл глаза, притворился спящим — и вскоре действительно уснул…

Ему опять приснилась мать. Как будто они вдвоем с ней переезжают на лодке через речку. Мать правит веслом, а Николай сидит на порожке и вычерпывает совочком воду, которая все прибывает и прибывает в лодку сквозь плохо засмоленную щель. Мать сильнее налегает на весло, гребет широко, с размахом, не «завесливая», поторапливает Николая, но он не справляется — вода уже закрыла порожки, а до берега еще далеко…

Разбудил Николая стук в двери. Он был настойчивый, требовательный, зовущий открыть тут же, немедленно, по срочному неотложному делу. Николай поднялся, весь усталый от напряжения и тревоги, которые владели им во сне, пошел к двери.

На пороге с попоною в руках стояла Луговичка. Поздоровавшись с Николаем, она засуетилась, начала просить:

— Мне бы сена для козы. Вам оно все равно теперь не нужно. Александровна бы не отказала.

— Я тоже не откажу, — сдержанно ответил Николай и повел Луговичку в сарай, где в уголке оставалось еще пудов десять сена, как раз чтобы докормить корову до выпаса.

Луговичка, расстелив попону, начала накладывать туда сено, за каждой охапкой проверяя рукой — не хватит ли? Наконец, упершись коленкой, она с трудом завязала концы и попросила Николая:

— Поддай маленько.

Николай помог Луговичке закинуть попону за плечи, отворил калитку. Низко согнувшись под тяжестью, Луговичка заковыляла со двора, на ходу без умолку рассказывая Николаю:

— Мы с Александровной в дружбе были. Она сколько раз у меня дрожжи одалживала, муку.

— Спасибо, что не отказывали, — немного теряясь под ее напором, поблагодарил Николай.

— А как же иначе, по-соседски, считай, жили.

Николай промолчал, наверное, и правда они жили с матерью по-хорошему. Он ведь многого уже не знает.

— Может, ворота открыть? — спросил он Луговичку, чувствуя, что с такой попоной она в калитку не пройдет.

— Открой, — согласилась Луговичка и вдруг полюбопытствовала: — А от кого это был на могиле такой букетик в корзинке?

— Я не видел, — заскрипел воротами Николай.

— Говорят, будто от Ивана Логвинова.

— Может, и от него, — не стал ничего скрывать Николай.

Луговичка на минуту вместе с попоной прислонилась к воротам, поудобней взялась за коротенькие, туго связанные концы.

— Сколько раз я говорила Александровне, выходи ты замуж. А она все отмалчивалась. Вот и померла раньше времени.

Николай на этот раз ничего не сказал Луговичке, закрыл за ней на крючок ворота и пошел в дом, собираясь сменить в стакане на подоконнике воду. Но не успел он отыскать куда-то запропастившуюся по вчерашней суете кружку, как в дверь снова постучали.

Николай открыл. В дом ввалилась посеревшая лицом, нечесаная, болезненная Тонька. Должно быть с трудом разглядев отошедшего в глубь комнаты Николая, она начала просить как-то жалобно, неуверенно, словно не верила в удачу:

— Вчера я в сарае видела серпы. Не дашь один?

— Да они там все старые, негодные, — удивился ее просьбе Николай.

— Траву жать сгодятся.

— Ну пошли.

Тонька двинулась за ним с трудом, придерживаясь за стенку, останавливаясь и охая.

— Бери, — указал Николай на три серпа, должно быть еще прошлым летом заткнутые матерью за перекладину.

Тонька взяла в руки поочередно каждый серп, попробовала его на весу — замашной ли — и выбрала один, старенький, не раз правленный в кузнице, с самодельным, стершимся под материной ладонью черенком. Повесив серп на плечо, Тонька в очередной раз охнула и прислонилась к загородке, где когда-то у матери жил поросенок.

А Николаю вдруг стало жалко серпа. В их роду им жали рожь и бабка, и дед, и мать, и он, Николай, и даже Сашка пробовал срезать два-три стебелька. Бабка им в молодые годы порезала руку да так и умерла с изуродованным, неправильно сросшимся суставом. Николай в детстве ходил с этим серпом на луг за повиликой и молодым очеретом для теленка, мать зимою, когда не хватало сена, резала им сечку — оттого так отполировался, истончился его черенок, оттого в кузнице так часто его правили, набивали зубилом новые зубья. Печать работы и усталости лежит на нем. А теперь серп перейдет в другие руки, до этого не чувствовавшие его тяжести, не поливавшие его своим потом. Скорее всего, Тонька бросит серп где-нибудь в каморе, да там он и заржавеет, придет в негодность.

Тонька уходить не торопилась, все переминалась с ноги на ногу, оглядывая темный, затянутый паутиной сарай. И тут Николай догадался, что пришла она вовсе не за серпом, не нужен он ей, старый, согнутый наподобие птичьего когтя: надеялась Тонька спозаранку у Николая опохмелиться, потому как тяжелая у нее сейчас, больная голова.

От вчерашних поминок у Николая оставалось еще две-три бутылки водки, сохраненные Соней, и он мог бы позвать Тоньку в дом. Но он не стал этого делать, зная, что если Тонька опохмелится, то после быстро от нее не отделаешься.

— Что тебе еще?

— Отдай грабли, — попросила Тонька, видно поняв, что опохмелиться ей не удастся.

Николай достал с вышек грабли, легонькие, березовые, еще почти не бывшие в работе. Мать, судя по всему, купила их впрок, чтоб весною, когда придется во время пахоты загребать навоз в борозду, не бегать по соседям, не одалживаться.

Тонька приладила грабли на плече рядом с серпом и пошла было к калитке, но потом остановилась и, наверное все-таки еще надеясь, что он пригласит ее в дом, спросила:

— Говорят, ты шубу материну будешь продавать?

— Какую шубу? — изумился Николай.

— Ну, ту, праздничную, ненатуральную.

— Так она же тебе не впору.

— А я подошью, и сносится потихоньку.

— Нет, Тоня, — приоткрыл калитку Николай, — не продаю.

— Да я просто так, спросить, — вздохнула Тонька, — у меня-то и денег нет.

Это ее признание неожиданно растрогало Николая, и он не выдержал, повел ее в дом, налил рюмку.

Тонька торопливо выпила, минуту передохнула и тут же опять попробовала завести разговор о том, как мать учила их в войну грамоте, но потом, махнув рукой, заплакала.