Защита Чижика

Высоцкий усмехнулся, поднес кружку к губам, не спеша отпил пару глотков. Поставил ее на подлокотник кресла с таким видом, будто это была драгоценная чаша. В глазах его мелькнула и тень усталости, и привычная ирония, и какая-то глубокая, внутренняя сосредоточенность.

— Да, ребята-демократы, — сказал он спокойно, но так, что слышали все в комнате. — Только чай. Крепкий, сладкий. Кружка эта… заговоренная у меня. Из нее чай веселит не хуже чего иного, знаешь ли, но… мысли не туманит. А мне есть о чем думать. — он сделал небольшую паузу, и в этой паузе повисло что-то серьезное, важное, что он не стал проговаривать. Потом взгляд его снова нашел Берти, и голос стал теплее: — Но! Но дома у меня, — он подчеркнул слово, — много чего есть для настоящих друзей. Так что жду. Особенно тебя, космонавт. Уважаю я космонавтов. Сила. Выносливость. Честь.

И это было уже не просто приглашение, а знак высшего доверия, персональный вызов. Берти кивнул, поняв.

В этот момент из колонки над дверью резко, настойчиво прозвучал сигнал — три коротких гудка. Пора. Начинать второе отделение. Магия антракта кончилась. Волшебный круг в гримуборной распался. Улыбки стали дежурными, движения — более резкими. «Удачи, Володя!», «В бой!», — послышались голоса. И мы разошлись, растворившись в потоке людей, устремившихся к своим местам.

Вторую часть мы смотрели из ложи А, добытая, несомненно, ловкостью лисы и хваткой пантеры. Помимо меня и Берти, в ложе были еще пятеро гостей. Очень известных, даже знаковых персон: два Поэта с большой буквы и три Писателя, чьи лица были знакомы каждому вдумчивому читателю. Писатели сидели чинно, держали марку. А Поэты… Поэты явно не теряли времени в антракте. От них попахивало резковатым духом «советского виски» — рубль семьдесят за рюмку. Нет денег — сиди дома, а буфет — это для кого нужно буфет, ага.

Они перешептывались, чуть покачиваясь, их глаза блестели нездоровым, лихорадочным блеском в полутьме ложи. Один из них, с копной седых волос, пытался что-то шепнуть на ухо Берти о звездах, но космонавт вежливо отстранился, его взгляд был прикован к сцене, где возникала одинокая, хрипящая правдой фигура. Контраст между казенным величием ложи, чинностью Писателей, подвыпившим вдохновением Поэтов и тем, что происходило на сцене — был разителен, почти невыносим. Берти сидел неподвижно, и лишь его пальцы чуть постукивали по бархатному подлокотнику кресла в такт знакомому, берущему за душу ритму.

По графику, утвержденному в высоких кабинетах Госконцерта, второе отделение должно было завершиться ровно в двадцать два пятнадцать. Но кто в этом зале, охваченном единым дыханием, помнил о графиках? Публика и Владимир Семенович соскучились друг по другу за долгие месяцы его отсутствия. Эта встреча была сродни долгожданному свиданию, и никому не хотелось ее прерывать. Он пел — хрипло, страстно, выворачивая душу. Останавливался, чтобы перевести дыхание или закурить прямо на сцене, под софитами. Начинал рассказывать. Простые, будничные истории обретали под его нажимом масштаб притчи. Смешил — вдруг, неожиданно, какой-нибудь абсурдной деталью, и зал хохотал, как один человек. Потом снова пел. И снова рассказывал. Время текло, как густой мед. Тот самый. Мёд Стожар.

Да, осень и зиму он провел не в шумной Москве.

— В деревне, — признался он, поправляя гитару на колене. — Да-да, представляете? Тишина. Снег по крышу. И… покой. Он сделал театральную паузу, лукаво прищурившись. — Отдыхал? И отдыхал тоже. А еще… думал. Много думал.

Зал замер, ловя каждое слово.

— И знаете, чем еще занимался? Учился. Всерьёз! — Он подчеркнул слово. — На повара. Экстерном, между прочим. В самом что ни на есть кулинарном техникуме. Он грациозно склонил голову в сторону Хазанова, сидевшего среди других поздравлявших артистов прямо на сцене. — Спасибо за наводку, Гена! Теперь я — повар четвертого разряда. Очень, — он сделал еще одну паузу, глядя в зал, — очень важная профессия!

Взрыв смеха, теплого, понимающего. Он улыбнулся в ответ, но в глазах мелькнула не только шутка, а что-то серьезное, обдуманное.

— Планы? — переспросил он, отвечая на незримый вопрос зала. — Планы — огонь! Совсем скоро, семнадцатого мая, вот здесь, в этом самом зале, — он стукнул каблуком по сцене, — состоится кинопремьера. Мой… наш… фильм. «Лунный Зверь» Я там — режиссер. И артист. Немножко. Будем его представлять. Всем скопом. Со всеми потрохами. Он обвел рукой пространство перед собой. — Некоторые из участников, между прочим, присутствуют в зале. Но из скромности просили их не упоминать. Так что… гадайте!

По залу прокатился веселый гул, люди оглядывались, пытаясь угадать — кто же из сидящих рядом причастен к таинственному «Зверю»?

— А потом… — голос его внезапно стал тише, задумчивее. — Потом планирую сменить широты. Круто сменить. Поработать. Годик. В Антарктиде.

Зал ахнул. Невероятно! Шутка?

— Кем поработать? — он развел руками, снова с лукавой искоркой. — Так поваром же! Я ж теперь спец! Вторым поваром, если точно. Буду людей борщом кормить. Рассольником тоже. Харчо. Щи удаются. Гороховый суп с копченостями умею…

Снова смех, но уже с оттенком сомнения. Я посмотрел на Ольгу и Надежду, сидевших рядом в ложе. Они едва заметно, но твердо кивнули. Так и есть. Не шутит он. Уже зачислен. Их рук дело. Комсомольская путевка на край света. Во имя… чего? Искреннего порыва? Жажды новых впечатлений? Или это был гениальный ход, способ вырваться из надоевшей клетки славы и московских интриг под благовидным, героическим предлогом? Девочки знали ответ, но не спешили делиться.

Чехов ездил на Сахалин. Высоцкий — в Антарктиду. Времена меняются, да.

Закончили без четверти двенадцать. Не в двадцать два пятнадцать. График был безнадежно растоптан энергией живого чувства. Когда смолкли последние аплодисменты, зал начал медленно, нехотя, расходиться. Народ поделился на две неравные части. «Безлошадные» — те, кому предстояло еще долго трястись в ночных трамваях и автобусах по недружелюбным московским окраинам, — торопливо, с оглядкой на часы, пробивались к выходам. «Всадники» же — обладатели машин или просто те, кому некуда было спешить, — медлили. Они стояли кучками в фойе, оживленно обсуждали только что пережитое. Некоторые, подогретые эмоциями и поздним временем, даже заворачивали в буфет, где рубль семьдесят за рюмку виски казался уже не такой безумной платой за продолжение праздника. Помогая тем самым буфету выполнить и перевыполнить план по выручке.

Мы с Берти поспешили к нашей «Чайке», припаркованной в укромном, охраняемом месте за залом. Нужно было отпустить и водителя, и неизменного гида в штатском. По идее, сделать это следовало перед началом концерта, но кто же мог знать, что он так затянется, выбив все планы из колеи? Водитель, пожилой, видавший виды мужчина с орденской планкой на пиджаке, лишь кивнул, устало потер переносицу. «Гид» же просиял неестественно широкой улыбкой облегчения. Его смена явно кончилась.

— А как же я обратно?' — спросил Берти, глядя, как «Чайка» плавно отъезжает, увозя его официальный эскорт. В его голосе прозвучала нотка тревоги. — Ночью в Москве… с такси ведь плохо? Я слышал…

Я похлопал его по плечу.

— Для хорошего человека, Берти, такси всегда найдется. Да и зачем такси, у нас хорошая машина, отвезу, если что. Но почему ночью? — улыбнулся я. — Ночь в Москве жизнь только начинается. Самые интересные разговоры разговариваются именно ночью. Поверь, тебе понравится.

Он скептически поднял бровь, но доверился.

Высоцкий, как выяснилось, сегодня был без своей машины. Для конспирации. Ольга, всегда практичная, предложила довезти: «Матушка» в глаза не бросается, не «Мерседес», но поместительная. Они — Лиса, Пантера и сам Владимир Семенович — уже ждали нас у машины, стоявшей чуть в стороне от основного потока. Высоцкий отхлебывал из кружки, видно, горло пересохло. его лицо в свете уличного фонаря казалось усталым, но спокойным. Он что-то тихо говорил девчонкам, те кивали. Рядом, в темноте, ждали своего часа еще три машины — скромная «копейка» и две «двадцать первые» Волги. Все были забиты друзьями Высоцкого, артистами, музыкантами — теми, кто был допущен в этот ближний круг. Они тоже ждали отмашки, чтобы двинуться в ночь, к продолжению вечера, к разговорам, к чаю (или не только к чаю) в московской квартире. В Ленинграде знаменитая квартира Мойка, двенадцать, в Москве — Малая Грузинская, двадцать восемь. Среди прочих знаменитых квартир.