Защита Чижика

— И что дальше? — спросил я, завороженный этой мрачноватой концепцией.

— И ничего. — Писатель развел руками. — Не дописал я вторую часть. Застрял. Не смог найти выхода для героя. Не смог примирить его советскую суть с этой… выталкивающей силой истории. Нет, не сжёг, — добавил он с горьковатой усмешкой, — я не Гоголь. Рукописи лежат. Ждут. Могу дописать, если заключим договор, — взгляд его стал вдруг острым, практичным. — Впустую, не работаю. Нехорошо писать даром. Это не я сказал, это Салтыков-Щедрин. Он умный был. Знавший цену и слову, и хлебу насущному.

Договор мы заключили. Старик оживился, засуетился, пообещал прислать полностью отделанную рукопись через два месяца. Но через неделю писатель скоропостижно скончался. Инфаркт. На даче. Такие вот дела. Закон, им открытый, сработал и здесь, в нашей реальности? Или просто старость и усталость? Но его закон о выталкивающей силе, своего рода закон Архимеда применительно к истории, я запомнил. Эта формула — «сила выталкивания пропорциональна изменениям, привнесенным в реальность» — врезалась в память, как острый осколок. И постоянно мне кажется, что так оно и есть. Выталкивает. Всех, кто пытается изменить установленный ход вещей, даже с самыми благими намерениями. Не обязательно кирпичом на голову. Иногда — равнодушием, бюрократией, внезапным закрытием проекта, сердечным приступом. Система защищается. История сопротивляется.

Об этом я и думал на бегу. Во время эстафеты. Ноги мерно отсчитывали шаги, факел плясал в руке, не польку, а гавот, толпа гудела где-то сбоку, превратившись в цветной шумовой фон. Двадцать секунд — целая вечность в потоке многозадачности. Мысль о писателе, о его герое, застрявшем между двумя мирами, о неумолимом законе выталкивания — все это пронеслось вихрем. Многопоточное мышление — великая сила. Она позволяет не просто жить, а осознавать жизнь, ее парадоксы, ее несправедливость и красоту, даже когда тело выполняет ритуал бега с огнем. Если им правильно пользоваться. Не для того, чтобы чистить картошку и слушать радио одновременно, а чтобы видеть связи, закономерности, скрытые пружины бытия.

Вот Ниагарский водопад — низвергался тысячи лет безо всякой пользы, лишь поражая воображение индейцев, а потом и белых пришельцев. Мощь, растрачиваемая впустую. Гул, превращающийся в белый шум. А пришёл человек, вооруженный знанием, инженерной мыслью, той самой способностью командовать силами природы и направлять потоки. И теперь водопад даёт электричество! Его дикая энергия укрощена, преобразована, поставлена на службу. И светит, и греет, и двигает машины! Вот он, триумф разума, умеющего не просто плыть в многопоточности мира, но и направлять эти потоки, извлекать из хаоса порядок и пользу. Так, может, и с той самой «выталкивающей силой» истории когда-нибудь справятся? Научатся обходить ее, как пороги на реке, или использовать, как турбины используют напор воды? Пока же… пока я бегу с факелом, думая о жареной картошке, Цезарях, таксистах и несвоевременных мыслях старых писателей, которых вытолкнуло слишком рано.

Картошка на ум мне не просто пришла. Со значением. Я голоден. Не смертельно, даже не сильно, но голоден. Бежать нужно натощак, чтобы кишечник на волю не давил. Поди, не марафон бегу, а двести метров. Нет, утром я съел пятьдесят граммов шоколада «Гвардейский», выпил маленькую чашку чая, но это всё. За час до времени «Икс» нам раздали особый напиток, энергетический. Белки, жиры, углеводы и что-то там ещё. Специально для спортсменов. Но я отказался. Я последнее время не беру еды из чужих рук. То есть в ресторанах, конечно, ем, но в проверенных. А даров данайцев страшусь. Ту бутылку выдержанного коньяка я так и оставил в гримуборной Зимнего театра, на радость тому, кто найдёт. Нет, не думаю, что в коньяке был яд, но лишний риск — это как рокировка в длинную сторону. Всегда чревато. Куплю в магазине, в той же «Березке», если приспичит. Там никто не знает, когда я приду, и приду ли вообще, и потому шанс быть отравленным — как у всех. Не из-за злого умысла, а из-за несоблюдения регламента приготовления и хранения пищевых продуктов.

Ничего, вечером устроим пир.

И вот я в десяти шагах от баскетболиста. Он выглядит… Странно он выглядит. Тоже, поди, голоден? Он то ли в шутку, то ли всерьез говорил, что мечтает о телячьей отбивной. Я ему свой напиток предлагать не стал — помнил инцидент в самолете. Но он сам его взял, увидев оставшийся стакан на подносе. Впрочем, все было культурно — стакан пластиковый, запечатанный крышечной из фольги, и стояли они, стаканы, рандомно, на нашу последнюю группу эстафетчиков, пятерых человек.

Четыре шага. Три.

Да, бледный он, баскетболист. Волнуется. Оно и конечно — его роль много важнее моей. Я что, я «кушать подано», а у него — «быть или не быть?». Но не тот он человек, чтобы волнение сказалось на его действии.

Два шага. Один.

Я передаю факел. Он его берет. Совсем не нравится мне его состояние. Зрачки, цвет лица, движение… На морально-волевых держится. Морально-волевые у него на высоте. Во всех смыслах. Он принял факел, развернулся, сделал три шага, и только затем опустился на колено. Но факел удержал. Оглянулся, поймал меня взглядом, протянул факел и прошептал:

— Давай, пошёл!

И только когда я перехватил факел, он стал заваливаться на бок. Похоже, коллапс. Резкое падение артериального давление. Сейчас кое-где у нас порой травят клофелином. Человек теряет сознание, а когда приходит в себя, то видит, что потерял вдобавок и кошелек, и ценные вещи. Не пейте с незнакомыми людьми незнакомые напитки.

Я уже бежал дальше, к чаше. О баскетболисте позаботятся. Сейчас на стадионе триста медиков, из них сто — в первых рядах стадиона. Опытных скоропомощников. Сделают всё, что нужно. Мне же нужно не дать довести замысел провокаторов до конца. Кем бы эти провокаторы не были.

Что делать — я знал. Недаром провел часы на тренировках. Нет, сам я к Чаше не поднимался. Но видел, как это делает баскетболист, и мысленно повторял за ним.

Зрители на трибуне, на самом деле солдаты, изобразили «черепаху» римских легионеров. Подняли над собой щиты, создав дорогу. По этой дороге я взбирался выше и выше, держа факел над головой. Телекамеры нацелены на меня, а тем временем баскетболисту оказывают помощь. Унесут в медпункт под трибунами. Их несколько там, медпунктов, хорошо оборудованных медпунктов.

Выше, выше и выше — и вот я у цели. Поднимаю факел повыше, оглядываюсь. Всем видно? Все убедились, что огонь не погас? И я поднёс факел к запальнику на стволе Олимпийской Чаши. Огоньки побежали вверх, и вот уже Чаша наполнилась огнём.

Когда пламя золотится, когда пламя веселится,

Весело на душе, радостно на душе!

Конец одиннадцатой книги