Защита Чижика

— И мне жаль, — тихо сказал я, чувствуя, как легкая, почти мальчишеская надежда угасла, оставив после себя пустоту и горечь. Чтобы хорошо сыграть, нужно поверить самому.

В печали, неловко кивнув, я покинул кабинет генерала. Дверь закрылась за мной с мягким, но непреклонным звуком. Спустился по широкой мраморной лестнице — холодной, протоптанной тысячами ног. Девятнадцатый век, имперский размах. Ковра давно нет — сняли, видимо, как пережиток, но остались медные шайбы, шарики, которыми он крепился. Прутья же, державшие ковер, увы, исчезли бесследно, как многое другое из прежней жизни.

На посту у тяжелых дубовых дверей показал удостоверение — с этим здесь строго, до щепетильности. Молодой лейтенант, дежуривший там, взглянул на красную книжечку, потом на меня — и в его глазах мелькнуло то самое знакомое сочетание: любопытство, настороженность и едва скрываемый страх. Да, он знал. Все знали.

Вышел на улицу. Майское солнце, еще нежаркое, но уже настойчивое, ударило в глаза. До моей «Волги» два квартала. Я нарочно оставил «Матушку» подальше, в переулке, для конспирации. Решил пройтись пешком, поразмыслить на свежем, насколько это возможно в центре Москвы, воздухе. Погода была умеренно-майская — самая что ни на есть подходящая. Легкий плащ песочного цвета, итальянский, купленный в командировке, не стеснял движений. Так же, как и шляпа с неширокими полями, и солнечные очки с поляризующими стеклами — тоже не отечественного производства. Я прекрасно понимал: этот наряд привлекает внимание. На обычного москвича я не походил. А для кадрового сотрудника девятки это был непростительный грех — выделяться, быть заметным. Как павлину в вороньей стае.

Но я не кадровый. Вот в чем загвоздка. Я — не поймешь кто. Загадка для системы. Особое распоряжение самого Андропова — зачислить и предоставить специальные полномочия. Что-то вроде того самого «вольного агента» из буржуазных шпионских боевичков в мягкой обложке, которые, говорят, Юрий Владимирович почитывал в редкие часы отдыха, пряча их под папкой с докладами. С правом ношения оружия. Скрытого ношения, разумеется. Пистолет и сейчас надежно лежал под мышкой, в кобуре, пристегнутой к плечевому ремню. Вычищенный, смазанный, с полным магазином. Будь готов! Всегда готов!

Андрей Николаевич ясности в мой статус вносить не торопился. И у всех причастных, от генералов до водителей, сложилось устойчивое мнение: обыкновенный «блатной», в смысле — родственник-мажор, пригретый могущественным покровителем. Тягот и лишений обычной оперативной службы не знает, бумажной волокиты избегает, зато получает полное довольствие, может козырять волшебным удостоверением, щеголять при оружии, и из лейтенантов за какие-то полтора года долетел до капитана. Вот он какой, Чижик-пыжик из Дома На Набережной. Снисходительные усмешки, разговоры за спиной — все это я видел и слышал. И ничего не мог поделать. Да и не хотел.

Но.

«Сколько он зарезал, сколько перерезал, сколько душ невинных загубил…» — слова из бессмертной комедии пришли на память сами собой. Резать я никого не резал, в буквальном смысле. Нож — не мой инструмент. Невинных — по крайней мере, тех, кого я считаю невинными, — не губил. Совесть моя в этом отношении чиста. Но если посчитать холодно, без сантиментов, то перебито мной людей немало. Даже много, если говорить прямо. Для мирного времени — так и вовсе непозволительно много. Именно поэтому негласная кличка у меня в недрах девятки была соответствующая: «Смерть-Чижик». И это, конечно, никак не способствовало установлению теплых, дружеских отношений с коллегами. Они видели во мне либо опасного фаворита, либо хладнокровного палача, либо и то, и другое вместе. Именно по этой причине Батырбаев, мой «добрый дядя», и отклонил мое наивное предложение «проставиться». А вовсе не из-за его мнимой боязни «засветить» сотрудников в ресторане. Это был предлог, вежливый и неуклюжий, как филатовский медведь на цирковом льду. Все полевые сотрудники давно засвечены — кто на фотографиях встреч важных людей с передовыми рабочими коллективами, кто в кинохронике о партийных съездах, кто мелькнул в программе «Время» за спиной патрона. Нет, причина была глубже и проще: никто не хотел сидеть за одним столом с «Смертью-Чижиком», чокаться с ним бокалами, есть один плов, слушать его тосты. Это было бы… неестественно. Как если бы мясник пришел на пикник к вегетарианцам.

Я шел по тротуару, стараясь ни на кого не смотреть, но ощущая на себе взгляды прохожих. Шляпа, очки, плащ… Да, я выделялся. Грешил. Но разве я мог быть другим? Этот образ — часть моей легенды, часть той самой «вольности», которую мне даровали. Идти же в неказистом плащике местного пошива, в потрепанной кепке — значило бы ломать себя, притворяться тем, кем я уже не был и не мог быть. И не хотел. Вот ни разу не хотел. Сноб, ага.

А вот интересно, — подумалось вдруг, когда «Волга» уже показалась впереди, сверкая знакомым боком, — есть ли другие такие же «вольные стрелки» в недрах девятки? Прямо сейчас? Были ли они в прошлом? При Никите Сергеевиче Хрущеве, с его непредсказуемыми порывами? И раньше? При Берии? При самом Железном Феликсе? Ведь система, эта огромная, сложная, бездушная машина, наверняка нуждалась в таких, как я — не вписывающихся в строгие штаты, не скованных уставом до последней запятой, способных на то, на что не способны или не имеют права «кадровые». Своего рода хирургический инструмент для особо деликатных операций. Где-то в архивах, под грифом «совершенно секретно», наверное, лежат папки с такими же, как я, призраками.

— Дядя, дай жвачки! — раздался ломающийся голосок.

Передо мной замер шкет лет пятнадцати, в потертых как бы джинсах, в клетчатой рубашке навыпуск. Лицо — смесь наглости и детской неуверенности. Чуть поодаль, у стены, притулились еще трое его спутников, наблюдали с видом заговорщиков, ожидая результата авантюры. В их позах читалась и надежда, и готовность в любой миг обратиться в бегство.

— Жвачки, — повторил зачинщик, повышая голос, словно перед глухим. — Гам-гам! — И, для вящей понятливости, энергично задвигал челюстями, изображая процесс жевания. Видимо, принял меня за иностранца, существо с другой планеты, на которой понятен лишь универсальный язык жвачки и жестов.

— Мы не в Чикаго, моя дорогая, — произнес я размеренно, на чистейшем русском языке, глядя ему прямо в глаза.

Эффект был мгновенным. Наглость сменилась растерянностью, затем — досадой. Шкет скорчил гримасу, показал язык, короткий и розовый, как у щенка, и, не сказав более ни слова, рванул прочь. Его ватага слиняла следом, растворившись в сумеречном переулке с быстротой теней.

Да, уличных банд в Москве, слава Партии, пока нет. Не Чикаго. И днем в центре столицы еще можно ходить без особой опаски, глядя по сторонам, а не озираясь через плечо. Но времена меняются, и ветер будущего несет дымок тревоги. Потому и принято мудрое решение — на время предстоящей Олимпиады всех столичных школьников отправить подальше, в пионерские лагеря. Под бдительное око вожатых, под сень сосновых боров. Не только школьников, разумеется. Но и школьников тоже. Во избежание нежелательных контактов, недоразумений, эксцессов. Чтобы поменьше общались они с заезжими иностранцами, да и иностранцы целее останутся. А то ведь как бывает? Ограбят какого-нибудь сонного британского туриста на Арбате, вырвут сумку с фотоаппаратом «Пентакс», а потом про этот жалкий случай раструбят на весь белый свет по Би-Би-Си, да еще и краски сгустят. Нет уж, лучше уж подальше, в лес, на Волгу, на Клязьму. Пусть купаются, загорают, играют в «Зарницу». На поля, на прополку свеклы. Всем спокойнее, всем полезнее.

Дойдя до «Матушки», я остановился. Осмотрел дверцу. Две пулевые пробоины были заделаны лишь накануне. Не такая это простая штука оказалась, как думалось поначалу. Мастера в спецгараже, люди видавшие виды, предложили заменить дверцу целиком. Вот беда: наша «Матушка» — из особой, малой серии, предназначенной для заграничных продаж. И гальваника у нее особенная, и окраска — не просто «яично-синий», а какой-то сложный, с перламутром, импортный лак. Подобрать под цвет — задача почти титаническая. А то и вовсе невозможная — той самой краски, говорят, на заводе больше нет, импортная, кончилась, как и многое другое кончается в этой жизни.

Но русский человек, к счастью, на выдумку хитер. Проблему решили, и решили с чисто русской смекалкой и простотой. Яша Шифферс, недавно ставший москвичом и возглавивший гараж издательства «Молодая Гвардия» (девочки его переманили, хватит тебе, барон, нежиться в Чернозёмске, пора покорять Москву), предложил крестьянское решение: поставить заплатки. Как на портки. У меня, сказал Яша, поглаживая щетинистый подбородок, есть один жестянщик. Мужик хоть куда. Горячее сердце, холодный ум и… — он сделал многозначительную паузу — … золотые руки. Сварганит так, что сам Генри Форд позавидует.

И вот я стою и смотрю на результат трудов этого виртуоза. Если не знать, что искать, то глазу не за что зацепиться. А если знать… если знать, то, присмотревшись, можно заметить. Но не далее, чем за пять метров. Да и то — если зрение у тебя орлиное, а не замутненное чтением докладов и отчетов в полутемных кабинетах. То есть в общем потоке машин, в этой вечной московской сутолоке, наша «Матушка» выделяться не будет. А это именно то, что мне и требуется.

Открыл машину, уселся. Повернул ключ зажигания. Мотор заурчал ровно. Нет, не заминировали пока. А шкеты, подумал я, могли ведь и с ножами напасть — но не напали. А еще, глядя на верхние этажи, подумалось: кирпич мог свалиться на голову — но не свалился. Однако на всякий случай, решил я, по Бронной улице пешком лучше не ходить. Там всегда многолюдно, сумрачно, да и смотреть надо в оба: не пролито ли где постное масло, подсолнечное, хлопковое, или, не дай бог, рыжиковое — скользко. И уж ни в коем случае не перебегать трамвайные пути перед приближающимся, звенящим и дребезжащим, как разбитое корыто, трамваем. Москва — город коварный для неосторожных.