Заставь меня жить

– Давай, скажи это ещё раз, - наконец, произносит он на грани сакраментального шёпота и вытягивает шею: совсем немного, и вот я уже могу почувствовать его неровное дыхание на своих губах. К запаху сигарет и джина присоединяется тот самый аромат дорогого одеколона с коричными нотами, который заставляет изумиться, почему я раньше не чувствовал его, вернее, не обращал внимания. И, главное, почему обращаю сейчас.

Я чувствую, как колено Барти проходится по моей ноге, но стол, хоть и узкий, по-прежнему разделяет нас, и я вроде как рад этому.

– Ну же, Гарри, что тебе стоит вновь произнести вслух моё имя?
– его речь, сладкая, как сахарные перья, буквально пригвождает меня к дивану, и я физически не могу произнести ни единого слова. Горло пересыхает так, будто я не пил два дня, горячее марево занавешивает взор, стоит Краучу легонько надавить мне на затылок. Лёгкая, едва проклюнувшаяся щетина щекочет кожу, когда он прижимается губами к уголку моего рта, так невыносимо чувственно, что безапелляционно выбивает из меня последние капли решимости. Он действует очень осторожно, словно боится спугнуть меня, словно всё, о чём мы говорили до этого, в один миг стало неважно, просто рассыпалось, как карточный домик, лопнуло, как мыльный пузырь. И это так не похоже на Барти, на прежние властные действия, хотя сейчас он имеет надо мной большую власть, чем когда-либо. Я опускаю ладони на его плечи в желании прекратить всё это, но могу лишь сжать гладкую ткань пиджака, не в силах сопротивляться. Это сложно признать, но мне хочется того же, что и…

– Барти, прошу, перестань, - произношу я, всеми силами стараясь, чтобы голос не сорвался, и в моих ушах он звучит вполне пристойно, но только не в ушах Крауча. Он жарко выдыхает мне в щёку, словно сетуя на моё поведение, но всё-таки отстраняется. Правда, как выясняется через мгновение, только для того, чтобы продвинуться по дивану, и оказаться так близко, чтобы я вновь смог почувствовать тепло его тела. Теперь стол не разделяет нас, и я теряю свой последний щит, хоть Барти и не спешит прикасаться ко мне. Он закидывает ногу на ногу и облокачивается на спинку, я же беру себя в руки, примеряя самый грозный вид. Скрестив руки на груди, я бессознательно закрываюсь от Крауча, не в силах понять, на что злюсь больше: на его дурацкие игры в обольщение или то, что он остановился, выполнив мою просьбу.

– Ради всего святого, разве ты не слышишь самого себя?
– тёмные ресницы вздрагивают, тот самый порочный взгляд опаляет сознание.
– Если бы не вся эта история с Пророчеством, с которой всё началось, ты был бы моим.

Я быстро моргаю, словно что-то попало в глаза, и гадаю, не послышалось ли мне, однако коварная улыбка, блуждающая по губам Крауча, не оставляет никаких сомнений.

– Откуда такая уверенность?
– громко откликаюсь, полностью вернув себе самообладание. Барти многозначительно посмеивается, второй рукой поигрывая зажигалкой: сжав металлические бочка двумя пальцами, он ведёт ею по столу, переворачивая на другую грань, и так до бесконечности. Это действие отвлекает всего на несколько мгновений, которых Краучу не доставало. Я мог бы попытаться сбежать, хоть и осознаю ничтожность своих шансов, мог бы напомнить ему о Реддле, о котором мы, не сговариваясь, так успешно забыли. Я мог бы сделать что угодно, но не делаю ничего, когда Барти наклоняется так, чтобы наши лица оказались на одном уровне, а его ладонь, секунду назад игравшая зажигалкой, опускается на моё колено.

– Я вижу это в твоих глазах, - выдыхает он мне в губы, и этот жаркий шепот впивается в мой мозг, как гарпун в спину акулы, наши носы касаются друг друга, и губы стремятся последовать их примеру. Мне вновь трудно контролировать себя, контролировать свои пальцы, которые желают утонуть в вихре тёмно-русых волос, собственное тело, которое хочет податься навстречу ладони, уверенно скользнувшей вверх по ноге.

– Ты пылаешь, как огонь, пылаешь так ярко, что практически ослепляешь, и не говори, что в этом мы с тобой не похожи, - выкладывает Барти свой козырь с закрытыми глазами, и я понимаю: сейчас или никогда. Либо я сейчас же всё это останавливаю, либо дороги назад не будет. Я уже не думаю про собственную мотивацию, потому что это бессмысленно: желать (во всех самых откровенных смыслах этого слова) Пожирателя Смерти - почти такое же сумасшествие, как хотеть прыгнуть со скалы без парашюта.

Да, именно сумасшествие - вот как можно это назвать одним словом. Чистое в своей первозданности, иррациональное, нелогичное, толкающее мир по наклонной. И, кажется, я знаю, куда эта наклонная ведёт.

Радужка глаз Барти практически полностью поглощается чернотой расширившихся зрачков, в которых помимо будоражащей воображение страсти сияет чистейшее любопытство. В моей голове мелькает мысль, словно Барти интересно, насколько далеко он может зайти.

Насколько далеко я позволю ему зайти.

Я предпринимаю попытку трезво всё обдумать, а потом понимаю: какое, к чёрту, трезво?

Сумасшедшая, абсолютно сумасшедшая ночь. Значит, нужно соответствовать, нужно пойти до конца, раз попробовать, чтобы больше не хотелось, чтобы заглушить то тёмное желание, которое с недавних пор испытываю к этому подлецу Барти, и успокоиться.

Неожиданно Крауч дёргается и, отстранившись, прижимается спиной к мягкой обивке дивана. На его лице проступают признаки испытываемого дискомфорта: линия бровей заламывается, лоб пересекают мимические морщины, а верхняя губа приподнимается, обнажая болезненно сжатые зубы. Сбитый с толку, я не сразу понимаю, в чём дело, но когда Барти сжимает ладонью левое предплечье, и всё становится ясно, как белый день.

Реддл вызывает его к себе и, по всей видимости, делает это весьма настойчиво.

Мерлин, нет-нет, всё, что угодно, но только не это!

Видимо, боль отступает, раз Барти с удовольствием переводит дух, только я не спешу радоваться. Он выразительно выгибает бровь, когда покидает диван и делает жест рукой, предлагая мне проделать то же самое. Меня не приходится просить дважды, потому что разум подсказывает, что сопротивляться себе дороже.

Толкнув дверь локтём, Крауч возвращается в огромный зал с танцполом, не выпуская меня, идущего рядом, из поля зрения, в то время как я истерически пытаюсь придумать, что делать. Нет никаких сомнений в том, что он собирается к Реддлу: по всей видимости, Барти, который сейчас мрачнее всех туч Лондона, всё-таки решил не травмировать слабую психику магглов зрелищем трансгрессии. Значит, пока мы не покинули это заведение, у меня есть шанс хотя бы попытаться отсрочить неминуемую встречу с заклятым врагом.

Люди с неохотой расступаются, хоть Барти и выбирает кратчайший путь до выхода, электронный ритм заполняет мою голову, и, возможно, именно он придаёт мне уверенности, потому что только эта громкая музыка в состоянии заглушить доводы разума.

Барти натурально замирает в изумлении, когда я захожу наперёд и решительно тяну его за лацканы пиджака на себя, чтобы поцеловать. Оцепенение не сразу спадает с него, но через пару мгновений он с энтузиазмом встречает мои действия, не замечая, как толпа, плывущая на волнах энергичной музыки, смыкается вокруг нас. Он уверенно перехватывает инициативу в медленном чувственном поцелуе, запрокидывая мою голову, с ощутимым наслаждением касается моего языка своим, чтобы в следующий миг сплестись в завораживающей игре. И вновь всё становится неважно: вызов Реддла, мой уход с площади Гриммо, своеобразный допрос на тему предателя и погоня за крестражами, как и то, что вокруг нас - люди. Девушки с парнями, девушки с девушками, парни с парнями, - неважно, кто с кем, потому что все заняты музыкой и друг другом. Потому что другим - всё равно, другим наплевать, кто ты такой, что и с кем ты делаешь. Потому что здесь подобное поведение, очевидно, является нормой.

Это всё становится неважно, когда я ощущаю мягкие губы Барти на своих губах, немного горькие от джина и сладковатые от кофейного ароматизатора сигарет, когда ныряю руками под борта его пиджака и обнимаю стройное тело. Изнаночная сторона сомкнутых век рисует мерцающие в сумасшедшем ритме огни, сознание стремительно катится по той самой наклонной, стоит мне абстрагироваться от всего и раствориться в многогранных ощущениях. Руки Барти спускаются вниз по спине и ложатся на ягодицы как раз в тот момент, когда он недвусмысленно подаётся бёдрами вперёд, красноречиво олицетворяя характер своих желаний. Я задыхаюсь в поцелуе и отрываюсь от горячих губ, хватаю ртом воздух, сейчас похожий на жидкий кисель, который никак не хочет проникать в лёгкие. Барти склоняется ниже, и я чувствую, как он прихватывает губами кожу под ухом, отчего наверняка останутся следы, но я лишь запускаю пальцы в его волосы, с удовольствием сжимая непослушные пряди, и подаюсь навстречу желанным поцелуям. Кажется, если я отпущу его, если открою глаза, то этот туман безумия развеется, и правда всплывёт на поверхность: правда, которую я пока что не готов принять. Ведь дело вовсе не во взыгравших гормонах, а в двух конкретных людях, надёжно засевших в глубине сознания, каждый из которых может дать то, что не в состоянии дать другой.

Я встряхиваю головой, отбрасывая ненужные сейчас мысли куда подальше, и всё-таки открываю глаза, хотя в следующий миг мне вновь хочется зажмуриться, мгновенно встретившись с подёрнутым тёмной страстью взором Крауча. Он часто дышит через приоткрытый рот и смотрит на меня, не моргая, отчего складывается впечатление, что он хочет что-то увидеть. Наконец, он мучительно медленно облизывает губы и лукаво подмигивает мне, и я понимаю: он нашёл то, что искал. Правда, в следующий миг боль снова искажает черты его лица, он отпускает меня и трясёт кистью левой руки, словно это может принести облегчение.