Затылоглазие демиургынизма

Из такого вот мира дедушка и ушел в вечный покой зимним студеным утром.

2

Дедушки не стало. В его всегда теплом сарайчике-мастерской унялась жизнь, остыла печка.

Похороны организовывал Саша Жохов, как недавний председатель Сельќсовета, а ныне парторг колхоза. Был и новый секретарь райкома — "Первый". Приехал Михаил Трофимович Сухов из области. Николай Петрович Осин, как глава колхоза, первым сказал слово на могиле…

Иван запомнил только то, что говорил Старик Соколов Яков Филиппович. Вернее его самого запомнил, как он стоял над гробом дедушки. Двигалась вся в белом инее на черной шубе его борода. Стоял без шапки. И слова, как бы выходили живыми из белых волосьев бороды вместе с густым паќром и облачком взвивались, уходя в высь, в память, в вечный покой.

— Игнатьич, ты праведником жил на своей земле. В ней и лежи спокойно, терпеливец, оборитель и страдалец за нас за всех. И жди нас. А мы пока надежду твою будем оберегать здесь, как ты оборонял ее. Смоќжем, должны… — досказал через чуть заметную задержу. Помедлил, поклонился, припал к телу, вымолвил:

— И ты с нами всегда будешь…

Ивану запало: "надежду оборонять… сможем… Терпеливец, оборитель и страдалец за всех…" Значит, праведным жить подвиг: лишения сносить и в терзании быть. Это и вошло в Ивана уже новым утверждением через слова, высказанные старовером…

В словах других, даже и Сухова, был укор кому-то в смерти человеќка-под бременем неверного времени. Это не било высказано прямыми слоќвами, но Иван улавливал такой их смысл. Дедушка во всегдашней несвоќбоде и оставался оборителем крестьянской правды. А вот от кого он оборонял эту крестьянскую правду — не высказывалось. Да и сам Иван не мог этого понять. От порока какого-то порчей темной вселившейся в люќдей. Даже и в самого дедушку. И в его вот — Ивана. Все оставалось в вопросах без ответа… Человек ведь не сам лезет в петлю, его застаќвляет это сделать какая-то неведомая сила его греха. Это вызказ Мар-фы Ручейной, почему-то вдруг вспомнившийся Ивану.

Дед Галибихин словами ничего не высказывал. Только трижды праху поклонился. И лысая голова его блеснула на морозе как лед. На другой день Ивана удивила мрачность моховской улицы. Зимняя стуќжа густо нависла над ней. В доме стояла какая-то пустота, несмотря на сутолоку в нем. Все было вроде бы неживым, застывшим без всегќдашнего движения.

Он вышел на улицу рано утром. Ночью выпал снег и мороз вроде бы поотступил и тоже как бы обмер. Мохово было заворошено. Отчетливо выделялись свежие следы резиновых сапог доярок и след саней и копыт Побратимы Миши Качагарина. Ветки деревьев под тяжестью снега клонились ниц в ощутимой скорби. Так подумалось Ивану… Калитка на улиќцу была приоткрыта, будто кто поспешно вышел и вот-вот должен вернутьќся. В это поверилось. Вернется вот неслышно, невидимо и неизреченно пройдет по всему дому хозяином. Иван за ним и сам вошел в дом.

В доме держался дух ладана и горевших свечей. Бабушка и мать тайно — пригласили дьяка Акиндия и он читал по усопшему… Ночью Иван подоќшел к гробу. Акиндий сказал, остановившись в чтении:

— Во горбу прах, а душа, отошедшая от праха, во мире остается…

Иван понял слова Акиндия по-своему: душа дедушки будет с ними со всеми всегда. И она будет изрекаться в нас мыслью нашей.

Акиндий продолжал чтение. Иван постоял, поглядел на лик дедушки при свечах, и вышел из пятистенка, чтобы не мешать душе дедушки слушать чтение Акиндия. Это таинство.

Так это и утвердилось во внуке: дедушка его живой, со всеми ими во мире как парение неслышное небесной птицы.

Гроб делали в дедушкиной мастерской-сарайчике. Теми же инструментаќ ми, коими он сам всегда что-то мастерил. Доски строгал Старик Соколов Яков Филиппович. Бабушка Анисья, мать, отец и сам Иван вроде как не замечали в эти дни друг друга. Каждый был в горе по-своему, терялись и пропадали среди наехавшей родни. Отец промелькнул раза два мимо Ивана. Что-то сказал. Тихий, с опущенным взором. Как всегда выбритый, в чисќтой рубашке темного цвета, причесанный аккуратно. Ровно для того, чтоќбы не осудил его дедушка. По дому хлопотали тетки, дочери дедушки… Тамара и Настя плакали. У Ивана слез не было, как не было и осознания, что дедушки нет. Но смутно угадывалось: с дедушкой замирал и дедушкин мир. Это и раздваивало Ивана. И все это движение в доме, тихое и молчаливое как бы застывало в видении, чтобы остаться навсегда.

В печке сарайчика-мастерской догорали стружки и обрезки от досок, которые взял с собой дедушка. Истлевало последнее тепло. Это было после похорон на другой день. Прибирал все отец.

Через пять дней вместе с сестрами Иван уехал в город, в институт. Перед отъездом заглянул в густые окна сарайчика-мастерской. Снял с дверей незамыкавшийся никогда замок. Вошел, посидел на чурбачке…

На дедушкином столе, аккуратно сделанном им самим из сосновых доќсок, лежала тетрадь в коричневом переплете. В ней последняя запись дедушки. Это был наказ отцу и ему, Ивану, держать все в исправности.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

Иван одолевал скорбь, будто выходил из какого-то тумана, нависшего непредвиденно над дорогой, по которой он шел и должен был идти. Дедуќшка открывался ему все больше и больше в каком-то неугадываемом раньше, при жизни его, особом свойстве, через него, через память о нем, шла к нему любовь к себе и всему что его окружало. К Мохову, к людям, с которыми он встречался, даже вроде как с посторонними, в коих он чувствовал исходящую от них доброту. И это все держалось дедушкой, незримо присутствующем в доме. Дедушка воплощался в нем ощутимой явью. Иван ощущал себя продолжением его во всем, слушал его неизреченный голос. То, что в память западало без дум и осмысления неосознанно, теперь осознавалось. И это осознание шло к нему радостью. Дедушка не умер, он в нем, внуке. Он знал, что ему надо делать. Это дело и было заветано дедушкой. Зорче виделось то, на чем держалась дедушкой всегдашняя вера в себя самого. Она крепилась надеждой на грядущее мирство, о чем говорил Старик Соколов Яков Филиппович. Теќперь осознавалось, что говорилось это ими для него, для Ивана. Ему тут строить жизнь этого мирства. В нем, через претерпение и должен вызреть и возрасти рачитель земли не только своей, но и всей Расейской. Именно так, Расейской выговаривали это слово мужики, когда вели беседу о земле своей в присутствии. Ивана. Они не отделяли его от себя. Ни в ком другом, а в нем, крестьянине, одолевшем мытарќства в претерпении, и возрастет рачитель этой Расейской земли-отчизны. И оберегутся устои всего Отечества в каждом его человеке, жиќвущем во всех ее пределах. Так заветано. Крестьянин опора покоя людского и духом и плотью своей. Он не только кормилец, но исток исхоќ дящего в мир истока дружелюбия и нрава святого, нетленного, означенного Началом. Самим Сотворителем всего сущего. Ограждает душу верующего в себя и в Начало от пагубного соблазна слабого человека, впавшего в этот соблазн и не претерпевшего его, прилепившегося к пустому и срамному.

Суждения дедушки и Старика Соколова Якова Филипповича и вызревали теперь в Иване, оберегая и самого его от ига соблазнителей и в то же время обрекая на те скорби, которые не излилась и угнетают гнетом наќ павшей исчужа власти. Ему выпало жить в особое страдальческое время, породившее неподобие и все еще длившее его, унижая человека пролетарской опустошенностью и отуманившийся разум его. Такого еще не знала Святая Русь, хотя и жила в вечном супостатов. А тут возвысился над трудовым мужиком иждивенец-зимогор. И подсмеивается в довольстве беззаботно: "Худо ли стало из общего получать, чего раньше выпрашивал у мироедов. Выспаќлся да иди куда велят, делай дело, коли охота". И колхозной люд подќдался соблазну новой жизни, примолк. Лишь в шутках да прибаутках языкастых от природы прорывается высказ о себе, как о приневольниках: "На морде узда, за зубами удила. И поворачивай туда, куда вожжей деќрнут". За такие высказы "казенный дом", затылоглазники при своем деле, ловят ухом "худое слово". Но все равно, как удержаться, коли душа в тоске и скорби.

От взора приневольников заслоняется высь. Но она же праведников в вере провидением взывает к себе. Но тут застит небесный свет туман демиургынизма. Олукавленный люд и гонят как плотогоны сырые бревна по полой воде. Вода спадет, тяжелые лесины осядут на дне реки и проќгниют неубранными. У "плотогонов" на это давно запасена отговорка: "Не они, лишь, виноваты, а река не в срок обмелела".

Ивану порой думалось, что перенятое от дедушки и Старика Соколова Якова Филипповича, пришло к нему из живой сказки, в коей бережется сокровенная мечта человеков о грядущем. Не суждено вот было сбыться надеждам дедушки и его бытность. Не просто будет исполнить его задумы и его внуку… Дедушка верил, что время отринет иго демиургынов. Но, коли оно вошло в самих нас недугом — не отойдет до своќей поры, раз мы этот недуг впитали в свою плоть. Оно должно вызреть и перезрелым пасть… Сломить его опору наскоком так же бессмысленно, как крестить младенца в утробе матери. Мы, нынешние, нетерпимы до жестокости ко всякому "инакомыслию", потому что слепо податливы на всяќкие посулы демиургынов. И этим как бы их бережем "от солощих на ина-комыслие". Это слова дедушки в разговоре ни с кем-нибудь, а с Суховым, тогдашним "Первым". И вот выжидаем безрассудно миром, когда нас, таких, кто-то на дело доброе наставит. И не решаемся одолеть самих себя и обрести разумение, чтобы распознать угодное миру и полезное для себя.

В отце, при его должностной несвободе под всеобщим слепым выжиданием суленного блага, тоже поубавилось дедушкиной веры в пытливость мужиќка-крестьянина, коей жил дедушка. Да и в самой Иване эта отцовская приспособленность к казенному быту живет. И не в раз отойдет. Они уже оба с опаской относятся к высказам о неподобии деревенской жизни. Но Ивану яснее, чем отцу, виделись перемены, в кои верил дедушка. Веру в эти перемены держал и держит в себе Старик Соколов Яков Филиппович, Коммунист во Христе, как его прозвали с иронической издевкой демиургыны, не угадывая сущей правды в этом высказе.