Завеса

Берг опять помолился про себя перед Святым, благословенно имя Его, за то, что вспомнил про деву непорочную, ибо это святотатство в душе верующего еврея, затем прилег на койку, закрыл глаза, чтобы немного расслабиться, и заснул минут на десять. Во сне возник отец, молча положил руку сыну на голову, как бы благословляя. Берг проснулся, вскочил, в первый миг не понимая, где он, что с ним, откуда явился и куда исчез отец, который давно не возникал в его снах.

Перед ним светился большой экран прекрасного, но еще незнакомого компьютера. Как всегда, стоило пальцам коснуться клавиатуры, как Берг окончательно приходил в себя.

Берг мог работать всю ночь, спать, когда захочется. Никто к нему не входил. Офицеры лишь каждый день точно определяли направление в сторону Стены Плача в Иерусалиме, отмечая точку на стене, чтобы Берг мог трижды в день молиться лицом к святыне.

Час днем и час ночью Берг выходил на поверхность, чтобы подышать свежим воздухом, услышать шелест листвы деревьев во дворе Генерального штаба и не забыть, как выглядят звезды. И хотя казалось ему, что новая форма его проживания жизни должна изменить и все окружение, наверху все было по-старому. По радио, доносящемуся из окна одной из машин во дворе, как обычно, в полдень передавали в течение пяти минут о культуре. Известный комментатор по вопросам театра Арье Гельблюм рассказывал о новом спектакле Йошуа Соболя «Последний стриптиз». По книгам пророков дочь Израиля называлась блудницей, говорил Гельблюм, «и если Иерусалим между ног, то и социализм и Маркса – в задницу. И если мы останемся без Иерусалима, а только с женским органом, то это и вправду будет последний стриптиз».

Спускаясь в бункер после такого комментария о культуре, скорее похожей на языческий блуд, Берг пытался успокоить себя мыслью, что соразмерность, с одной стороны, и полный беспорядок, с другой, соединяясь и противоборствуя, гарантируют существование мира, созданного Святым, благословенно имя Его. Но тут же вспомнил Вайсфиша, проклинающего Гегеля с его законом о единстве противоположностей.

Странно было думать, что, находясь на сравнительно небольшом расстоянии от родного дома, он как бы пребывал в совершенно ином подземном мире, но мысли его уносились в мир горний. Более того, мысли, казалось бы, посторонние, не мешали, а даже как-то помогали в разработках каких-то узлов программы. И Берг делал записи на отдельных листках: «Случай – главная фигура в Божественной игре. Компьютер – числовое лицо мира. Любопытство – род сладостной тяги к иному – полу, времени, пространству. А плод с древа познания, жизни, и все прочее – это вещи, подвернувшиеся по обстоятельству».

Берг начал тосковать по дому и поэтому работал с удвоенной силой, засыпая урывками в течение суток, каждый раз минут на десять. Завершив программу, он удивился, что даже неделя не кончилась.

Увидев то, что сделал этот замкнутый молчаливый бородач, офицеры, относящиеся ко всей этой затее генерала Йогева с некоторой иронией, испытали настоящий шок.

Речь, несомненно, шла о гениальном компьютерщике, сознание которого жило в совсем иных измерениях, воистину общаясь с машиной, как с живым существом.

– Что я вам говорил, – смеялся генерал Йогев, сам еще не веря тому, что случилось. Бергу же сказал:

– Это прототип. После того, как утвердят проект, а это будет скоро, тебе придется приступить к деталям программы, которая должна быть реально задействована. Так что готовься к длительным отлучкам из дома. Зарплату мы тебе значительно повысим. Скажи, у тебя там есть и старые стиральные машины, ну, как говорится, хлам?

– Что-то есть.

– Ты должен рассчитаться со всеми клиентами. Новых заказов не брать, но оставить камуфляж из старых машин.

Израиль Ливанская война: 1982

ОРМАН

Тревожные бездны снов

Перефразируя достаточно затертую фразу Льва Толстого о счастливых и несчастливых семьях, можно сказать, что семьи, сыновья которых служат в боевых частях, в одинаковой степени подвержены постоянной тревоге, а семьи, сыновья которых служат в тыловых и вспомогательных частях, а таких большинство, живут в относительном спокойствии.

Любое событие на границах Израиля заставляло Ормана и его жену торопливо и напряженно вести сложные расчеты, где в это время находится сын. Часть специального назначения в которой он служил без конца перемещалась с юга на север и с севера на юг. Как каторжники к тачкам, они были прикованы к радио и телевидению.

А год обещал быть напряженным.

В Газе усиливались беспорядки. Палестинцы блокировали дороги. Солдаты открывали огонь резиновыми пулями по огромным беснующимся толпам. Такого не было со времен Шестидневной войны.

Апрель, обычно легкий и прозрачный, был заряжен ожиданием очередного взрыва или столкновения.

Шла эвакуация израильских поселений из Синая. Страну лихорадило от происходящего в городе Ямит, выросшем на синайских песках, жители которого жгли автомобильные покрышки, лили воду и жидкую известку с крыш домов на солдат, которые пытались их эвакуировать, и даже стреляли в воздух.

Вакханалия длилась четыре дня. Затем, по приказу министра обороны Ариэля Шарона, по опустевшему городу прошли бульдозеры. Египтянам осталась выжженная земля. 25 апреля полуостров Синай, после пятнадцати лет израильского присутствия, был возвращен Египту. Президент Мубарак благодарил премьер-министра Бегина. Печальным фарсом выглядел строй израильских солдат, покидающих под знаменами город Эль-Ариш.

Опять Ормана стали одолевать долгие многоэтажные сны, как в первые дни пребывания в Израиле.

От бесконечного лицезрения телевизора Орману вернулась острота памяти, которая мучила его в юности, когда смотрел фильмы, и его не в меру сильная память подсознательно запоминала незначащие имена операторов, дирижеров, костюмеров. Ночью, во сне, они выплывали в виде образов, стоило лишь прозвучать их имени. Образы эти рождались из какого-то конгломерата зрительных впечатлений в виде полуфигур, полулиц, смутных, размытых, интригующих, как в телевизионных интервью с человеком, скрывающим свое лицо.

Таким образом, в череде снов угнетающе и влекуще, устрашающе и ублажающе возникал некий иной скрытый или таящийся мир с этими недорисованными, недозрелыми, как говорил Орман, «недозрительными» существами.

Но что-то в том мире было намеком на истинную тайну жизни наяву.

В бодрствовании Орман всегда силился сосредоточиться на ускользающих из памяти деталях, чтобы выхватить эпизоды этой ворочающейся, дымящейся фрески именно при солнечном свете дня, ослепительном свете юношеских беспечных лет с практически бесконечной далью времени.

Это был живущий в Ормане безмолвием мир, обитатели которого порождались случайными именами, звуками симфоний и концертов Моцарта, Бетховена и Чайковского, подсознательно вливающимися в слух из радиотарелок, висящих на столбах по всему городу.

Старческий рот и глаз обдавали ветхостью самого существования. Грудь женщины или ягодицы, мельком увиденные на пляже, когда она переодевалась за кустиками, несли чудную эротику – основу жизни и благостного прозябания, предвещающие ночное излияние семени, ощущаемое, как сладкий грех.