Завеса

Вдруг кто-то сзади хлопнул Цигеля по плечу, заставив обернуться. Незнакомый мужчина, выше Цигеля на голову, с чуть искривленным носом и порченым глазом громко сказал:

«Так вот он этот Цигель. Я ведь тоже был в Нью-Йорке. Сидели мы в компании евреев из Вильнюса. Они и говорят мне: ты слышал, здесь, перед американскими толстосумами сильно выступает за сионизм наш земляк Цигель. Так он же стукач и советский шпион».

Цигель глазом не моргнул, но в глазах у него потемнело.

Мужчину с порченым глазом отвлек в сторону какой-то человечек в очках с редкими волосами, зачесанными слева направо и едва прикрывающими лысину.

К горлу Цигеля подступила тошнота, надо было протолкаться, как можно быстрее, в туалет, а там, почти падая с ног, выстоять очередь в кабинку.

Цигель вырвался на воздух. Спотыкаясь, пошел, куда глаза глядят. Очутился в парке Дубнова. Его вырвало. Лег на скамейку. Надо было успокоиться. Жалел, что не пошел на вечер с женой, ведь пригласительный был на двоих. Порченый глаз стоял перед глазами, затмевая свет фонаря, пробивающегося сквозь густую листву.

Несколько дней Цигель не спал, почти не ел, подумывал пойти в Службу безопасности и во всем признаться. Чем раньше, тем лучше.

Но ведь всегда после черной полосы должен наступить светлый день. Идя на работу – паковать книги, вдруг столкнулся на улице Яффо лицом к лицу с человечком в очках, который увлек тогда на вечере кривоносого беса.

– Простите меня великодушно, – с привычной для него бесцеремонностью, на этот раз рожденной отчаянием, обратился он к очкарику, – вы узнаете меня?

– Конечно, узнаю. Мы с вами встречались на вечере солидарности.

– Еще раз извините, но кто этот кривоглазый человек?

– А-а-а. Он и вам настроение испортил?

– Не понимаю.

– Видите ли, это Цудик, но мы его зовем Чудик. Он просто болен шпиономанией, строчит доносы на активистов, отказников, узников Сиона, доказывая, что все они стали там стукачами, а потом шпионами. Иначе бы их вообще не выпустили. Никто его всерьез не принимает. Тут многие заболевают этой манией. Я слышал, что он вам сказал, но не придал этому значения.

– А чем он занимается?

– Кажется, инженер-химик. Работает на какой-то частной фабричке по пластмассовым изделиям.

– Благодарю вас, извините, не знаю вашего имени, – сказал Цигель, стараясь сдержать нахлынувшую на него радость, чуть не сбившую его с ног.

Очкарик назвал свое имя, которое Цигель, пожимая ему руку, тут же забыл.

Давно он не паковал с такой энергией книги.

Дома, едва открыл дверь, жена подала ему конверт.

Надо было взять себя в руки, ибо это уже было слишком. Его официально оповещали, что он принят на работу в авиационную промышленность, и ему предстоит обратиться в отдел кадров, а затем пройти месячный курс, чтобы ознакомиться с предстоящей работой в цехе проверки авиационных приборов.

Глаз да глаз

В течение нескольких месяцев работы Цигель, благодаря своей способности с наглой ненавязчивостью сходиться с людьми, весьма освоился с окружением. Он подружился с некоторыми охранниками. Он примечал смену караулов, систему пропусков, поведение сторожевых псов, которые уже разрешали ему себя гладить.

На обед шли посменно. Цигель незаметно собирал бумажки, салфетки, оставшиеся в столовой, на которых что-то чертили работники соседних цехов. Вызывался уносить в резку засекреченные бумаги и некоторые умыкал.

Сам удивлялся своей смелости и сноровке, и, главное, беспечности окружающих.

Даже начал курить, естественно, не затягиваясь, чтобы потоптаться в курилке.

Запоминал имена и фамилии работавших в других цехах по идентификационным карточкам, прикрепленным к обшлагам спецодежды или рубахам.

Цехов было восемнадцать. Появились знакомые из цеха проверки оружия самолетов, проверки кислородного снабжения, проверки системы катапультирования.

Попасть в секретный цех по проверке системы отвода противоздушных ракет было невозможно. Там работали только уроженцы страны.

Но, в общем-то, инженеров-электриков, инженеров-механиков, электронщиков из СССР, которые тогда еще были редкостью, брали с охотой, проверяли три месяца, а то и полгода.

Цигель работал в цехе по проверке авиаприборов, измеряющих высоту полета, маневренность воздушного корабля.

Общительность Цигеля свела его с работниками других цехов. Цигель умел вкрадчиво влезать в душу. Ему рассказывали про измены женам, выражали недовольство жизнью.

Рядом был цех по проверке авиационных моторов. Оказалось, что там работает один парень из Вильнюса, весьма разговорчивый весельчак. В свободное время они рассказывали друг другу анекдоты, между которыми Цигель как бы ненароком задавал вопросы не очень знающего, но любопытствующего человека. Парень этот работал в отделении сборки. Цигель узнавал, что моторы привозят запечатанными в цистернах. Распечатывают. Разбирают до самой малой отдельной детали. После этого мотор идет на стенд проверки в как бы реальных условиях. Затем его возвращают в цех, проверяя все входные и выходные отверстия. Запечатывают. Иногда вызывают прямо к самолету: прослушать мотор, если что-то в нем вызывает сомнение. От парня Цигель узнал о том, что на проверку привозят партии моторов американских ВВС из Турции. Дешевле и удобнее, чем возить в США.

Примерно, после полугода сумел сблизиться с одним из начальников смены, помешанным, подобно тому Чудику с порченым глазом, на идее. Только другой. Этот плотный, усатый мужчина, чьи дед и бабка были из Полтавы, уроженец кибуца, но русского не знающий, был уверен, что в большинстве своем политиканы и военные чины – гомосексуалисты. Тема была навязчива и не давала ему покоя. Цигель подливал масло в огонь, с наивным удивлением задавая вопросы:

– Как? И этот?

Усач с радостью делал большие глаза в знак подтверждения, как бы удивляясь собственной осведомленности. Он даже пригласил Цигеля на свой день рождения к себе домой, познакомил с женой и дочерью. Собрались коллеги из Министерства обороны. Никто не знал, кто такой Цигель, но он был среди них, значит, свой. Они позволяли себе многое говорить в его – пусть отдаленном – присутствии. Но слух его был вышколен умением подслушивать даже издалека. А они, по человеческой слабости, усугубленной еврейским пристрастием к болтовне, гордились друг перед другом информацией. Цигель ловил ненароком оброненные слова, запоминал имена, чтобы потом у начальника смены осведомиться о чинах того или иного гостя. Вел себя скромно, почти не раскрывая рта, лишь иногда делая глаза хозяину: мол, и «этот?» Усач сообщнически расцветал утвердительной улыбкой.

В один из вечеров только вернулся с работы, как постучался Орман и вручил ему конверт:

– Миха Пелед просил передать вам пригласительный билет на встречу, – сказал нейтральным голосом, в котором явно слышались нотки неприязни к этому мероприятию.

Кибуцник Миха Пелед представлял в Совете солидарности с евреями СССР Объединенную рабочую партию – МАПАМ, левее которой были лишь коммунисты. Он также входил в руководство Комитета Мира, который пригласил из Москвы делегацию деятелей культуры.

Встреча была в одном из залов Союза журналистов на улице Каплан.

Редактор журнала «Дружба народов» Баруздин со сцены нес ахинею о том, что все встречавшиеся ему здесь евреи из СССР умоляли его помочь им вернуться на оставленную по ошибке родину. Переводил на иврит весьма неточно член компартии Меира Вильнера, вызывая гневные реплики Ормана из зала. В перерыве, за чаепитием, стоящий рядом с Цигелем симпатичный моложавый москвич из делегации негромко сказал:

– Вы меня не помните?