Завеса

– И он сделал такую программу? – удивленно спросил Орман.

– Конечно же, нет. Он ввел жалобы больных и реакции врачей, на основании которых компьютер задает вопросы, как бы подыгрывая пациентам. Теперь Визенбаум сам удивляется: «Я не мог себе представить, что небольшое открытие относительно простой компьютерной программы может привести к иллюзорному мышлению у нормальных людей».

– Так оно, – сказал Орман, – человек скептически относится к феномену веры, но без веры во что-либо жить не может.

– Вы – философ, то есть – индивидуалист. – Сказал Берг. – Каббалисту же важен весь мир. Это важнейший момент их различия. Для философа главное – ум, размышления. Для каббалиста главное – душа, дух. Не может человек прийти к прямому контакту с Всевышним. Но местом этой встречи является душа. Скептицизм – вот отправная точка философа. Вознесение, парение в эмпиреях, желание добиться чувства слияния с Божественным началом – отправная точка каббалиста. Освобождение ума от оков пугает и радует целостностью наслаждения. Но чувство это не ищет себе определений и не подвластно им.

– Помогло ли тебе это в освоении душ летающих и парящих беспилотных аппаратов? – неожиданно съехидничал Цигель.

– Еще как.

– О чем речь? – удивленно спросил Орман.

– Не обращайте внимания. Парадокс в том, что, с одной стороны, каббалист не может объяснить с ясностью то, что объемлет его душу и возносит при чтении, к примеру, книги «Зоар», с другой же стороны, он просто жаждет объяснить это, передать другим. Ну, как объяснить тот экстатический свет, который возникает при молитве, созерцании семи небес после длительного воздержания от пищи.

– Но это же безумие? – сказал Цигель.

– А ты пробовал? Ты от простого неожиданного сообщения теряешь сознание. Можешь это объяснить?

– Доктор говорит: нервное истощение.

– У тебя страх перед чем-то очень земным. Это можно одолеть молитвой, воспарением. Тогда и в тюремной камере душу озаряет свет.

– Все тебя тянет в тюремную камеру, – сказал Цигель.

– От сумы и от тюрьмы не зарекайся, – сказал Орман.

– И все же, – продолжал Берг, – можно сказать, что в Каббале речь идет о реальности, которую нельзя раскрыть никаким иным путем, только через знак и символ. Обнаруживается, что у каждого символа есть и тайная сторона. Речь ее не может выразить, ухо – услышать. В каждой вещи обнаруживается ее двойственность, через каждую вещь просвечивается мир истинный и, главное, цельный. Но, в дополнение к нему, в каждой вещи есть еще тайна, которая не взвешена, в счет не входит, никаким законам и определениям не подчиняется. Только через символ она может вести нас в глубь, где обнаруживается скрытое свечение потаенной бесконечной жизни, пласт истинной реальности, из которой личность питается как от материнской груди. До этих глубин мысль не добирается, просто не ухватывает эту глубь, но оттуда выходит, если можно так сказать, каждый гвоздь и угол конструкции любого понятия и мысли. Тот, кто постигает символы Каббалы, узнает глубинные корни, истинную основу мира. Он питается из источников бесконечного Света. Он знает – откуда этот Свет приходит и где обнаруживается.

Каббала всегда была очень чувствительна к скрытым страхам человека, к борьбе души в попытках постичь смысл жизни и смерти, к угнетенному состоянию, горечи, которая сотрясает, подобно внезапным приступам, человеческую душу до самых ее основ и приводит к ущербу сердца.

Иудейская философия отмахивалась от всех этих страхов. Она считала их вздором, суетой сует. Но тот, кто отмахивается от всего этого, не имеет ни сил, ни слов – успокоить и умилосердить того, кого это все мучает и шокирует. И что вам сказать, иудейская философия заплатила высокую цену за отчужденность от этих, кажущихся ей, примитивных пластов человеческой жизни, за отрицание реальности и мощи этого скрытого, можно сказать, фантастического мира, этой «другой стороны» – по-арамейски – «ситра ахра». Провалилась попытка этой философии захватить душу нации. И нет сомнения, что эта, я бы сказал, «бдительность» Каббалы к «страху в ночи», к темной стороне жизни, дала ей победу в душе нации после изгнания из Испании.

В жизни нашей скрываются всевозможные тайны. Их мы обнаруживаем в самих себе в часы молитв и исполнения заповедей. И восходящая по ступеням каббалистических «сфирот» – Божественных высот понимания, знания, красоты, милосердия и суда – душа, очищается и возвращается к своему источнику. Открыть его в душе, спускаться внутрь скрытой жизни, текущей, подобно подземным водам, должен человек. Есть Создатель и есть создания, и все же существует точка, где исчезает «вкус» различия между ними. Маленький поворот, и нет перед вами ни Создателя, ни создания, ибо объединены они в вечной жизни, в бесконечности, в Субботе Суббот.

– Дальше – тишина, – вздохнув, повторил Цигель последние слова шекспировской трагедии.

– Легче стало? – спросил Орман.

– Никогда мне так легко не было.

ЦИГЕЛЬ

Дурное предзнаменование

В ту же ночь на праздник Дарования Торы, по возвращению домой, снился Цигелю странный, если не сказать, страшный сон, который – и это было еще более странно – он запомнил до мельчайших подробностей.

Готовились к проведению какого-то советского праздника, и Цигель там играл не последнюю скрипку. Помощники его, лысые дяди, жилистые старческие шеи которых были затянуты в алые пионерские галстуки, готовили площадь перед каким-то расплывчато темным многоэтажным зданием к торжеству. Особенно суетился Аверьяныч, который по случаю праздника уже с утра был пьян, жалок, и надувшаяся жилка трепетала на его лбу, встающем крупным планом перед глазами Цигеля. Загадочными были единственные произнесенные Аверьянычем пахнущие перегаром слова: «Ну, распорядитель, настал твой час». И тут же Аверьяныча отнесло на край площади, мгновенно уменьшив его фигуру до величины гнома.

Надо было подняться на балкон одного из верхних этажей, откуда запевалы должны были возбудить к пению всю площадь. Кто-то услужливо распахнул перед Цигелем двери на балкон, секунду назад запертые. Площадь внизу уже была полна народа. Глухой рев массы колебал здание. Цигель боялся приблизиться к перилам балкона. Высота тянула броситься вниз. Но, оказывается, балкон этажом ниже был шире, и это Цигеля несколько успокоило.

Но главное было впереди. Ему и вправду предстояло быть распорядителем по подготовке праздничного ужина. И вот уже стол уставлен яствами. И напротив Цигеля, который собирается произнести тост, сидит сам Сталин в мундире генералиссимуса, постаревший, с мешками под глазами, но усы нафабрены. Однако, на явно засаленном воротничке мундира не хватает пуговицы. Разливают в бокалы грузинское вино киндзмараули. Цигель собирается открыть рот, но тут Сталин легко запрыгивает на стол, и хрипло похохатывая, наливает себе водки.

В следующее мгновение в глазах Цигеля темнеет.

Сталин сидит на столе, между тарелок и бутылок, абсолютно голый. Непонятно, когда он успел раздеться. Запах старческого тела смешивается с лекарственным запахом водки. Буквально рядом с лицом Цигеля подрагивает нога вождя, на которой видны два сросшихся пальца, и ногти, загнутые, корявые, неухоженные, почти у самого носа Цигеля, и он не смеет поднять глаз, чтобы не уткнуться в дурно пахнущий пах Иосифа Виссарионовича. И всем, сидящим за столом, абсолютно ясно, что длятся последние минуты их жизней. После такого пиршества их всех, как свидетелей такого вселенского непотребства, приставят к стенке, и вместо «Киндзмараули» прольется кровь. Тут Цигель впервые замечает, что стены комнаты окрашены в алый цвет. И просыпается.

Вот тебе и сон в руку.

На улице дети идут с флажками, на древки которых нанизаны яблоки.

Вся женская половина дома ушла к синагоге – наблюдать праздничный вынос Торы.

Сидит Цигель перед телевизором и с какой-то обреченностью смотрит передачу. Берут интервью у человека, лицо которого размыто из соображений безопасности. Этот безликий был израильским шпионом, и праздник Симхат-Тора тайно отмечал в маске – в Дамаске. Шатаясь по улицам, с внезапной дрожью увидел в руках человека, несомненно, еврея, серебряный поднос, на котором было выгравировано слово «Сион».