Завет воды

Из камышей справа высовывается лицо, удивленно глядит на мальчика. Это худенькая пулайи, возраста его мамы, грудь ее прикрыта тхортом. Она что, собирается побить его?

— Мууни, иди сюда, где они тебя не увидят, — зовет пулайи.

Камыш скрывает ее от большого дома. Ленин сворачивает, куда велено.

— Я Акка, вон оттуда, — показывает она на виднеющуюся рядом маленькую хижину. — А ты Ленин, верно? — Она с одного взгляда оценивает состояние мальчика. — Жди там. Я принесу тебе поесть.

Он весь дрожит в нетерпении. Женщина возвращается со свертком из бананового листа и парой бананов, кладет на землю неподалеку от него, отходит и присаживается на корточки футах в двадцати. Жареная рыба! Рис! Ленин проглатывает еду одним махом, потом уминает бананы.

— Мууни, у тебя нет болячек?

От слова «мууни», обращенного к нему, у Ленина слезы наворачиваются на глаза. Сразу хочется броситься к женщине в объятия. Он поднимает руку, показывает, что та чистая.

— А что с остальными?

Он вытирает мокрые щеки.

— Аппа и малышка умерли. Амма меня не видит и не слышит.

В ответ раздается резкий судорожный всхлип.

— Твоя мама… Можно прожить множество жизней и так и не встретить такого достойного человека, как Лиззи-чедети. У нее золотое сердце. И она такая красавица. — Женщина вытирает глаза подолом. — Мууни, это оспа. Очень плохая болезнь. Потому и говорят: «Не пересчитывайте детей, пока оспа не придет и не уйдет». Мы с мужем болели. И больше не можем ею заболеть. Вокруг многие умерли.

— Жаль, что я не заболел, — говорит Ленин. — Тогда я мог бы умереть вместе с мамой, когда она умрет. — Слезы капают на землю.

— Не надо, — шмыгает носом пулайи, — не говори так. Господь сохранил тебя для чего-то. — Она встает. — Я дам знать, чтобы тебе помогли.

— Акка! Постой.

Женщина оборачивается. Рыба и рис — безмерная щедрость для тех, кто перебивается с канджи на чатни.

— Акка, ты спасла меня. Обещаю, если останусь жив, я найду способ вернуть тебе сторицею все, чем ты меня одарила. Эти люди из большого дома хотели спустить на меня собаку. Разве они не христиане?

В ее смехе звучат неприязненные нотки.

— Христиане, говоришь? Аах. Мой дед стал христианином, и мы вслед за ним. Дед наверняка думал, что теперь хозяин пригласит его в дом и усадит за стол! Никто не сказал ему, что Иисус-пулайар умер на другом кресте. На маленьком темном кресте позади кухни! — И смеется.

Ленин не знает, что на это сказать.

— Ты, наверное, святая.

— Послушай, если тебе от этого станет легче, это они послали меня на рынок за рыбой и бараниной два дня назад. А когда я вернулась, побоялись подпускать меня близко. Что, если я принесла оспу? Или вдруг оспой заражены продукты? И велели мне забрать все себе. Ну, мы наготовили еды и устроили праздник! Тебе повезло, что немножко осталось. — Лицо у нее становится очень серьезным. — Нет, я не святая, мууни. Я пошутила. Крест один и тот же. Иисус тоже один. Просто люди не относятся друг к другу как к равным. Ты же знаешь молитвы, надеюсь? Я пришлю тебе помощь.

По пути домой Ленин осознает, что за все это время ни разу не помолился. Ему это не приходило в голову! А какая разница?

Прогорклый запах чувствуется даже через закрытую дверь. Мама шумно дышит. Лицо отца осунулось и стало почти неузнаваемым. Сестренка твердая, как деревянная кукла.

Он тащит маму к двери, на свежий воздух, тянет ее на циновке. Потом ложится рядом. Изо рта у нее плохо пахнет. Мамы, которую он знал, больше нет, но он хочет быть как можно ближе к тому, что от нее осталось. Последний раз, Амма, обними меня. Ленин кладет на себя мамину руку. От движения живот ее обнажается, и он видит шрам, там, где отец, помешавшийся от своих астматических сигарет, ударил маму ножом и откуда Ленин высунул кулак. Доктор Дигби засунул кулак обратно и окрестил его Ленин Во-веки-веков.

Лежа рядом с матерью, он пытается молиться. Ему видится лицо Акки. Становится спокойнее. Может, это была Дева Мария. Пулайи-Мария.

— Господи, пошли еще одного ангела, чтобы спас Амму. А если нет, то когда будешь забирать Амму, забери и меня тоже.

Утром является ангел в белой сутане, подпоясанный веревкой, в черной шапочке священника. Ноги в сандалиях побелели от пыли до самых лодыжек. Он худощавый, с проницательными добрыми глазами и струящейся седой бородой. Ангел обеспокоенно оглядывает хижину. Запах такой, что его можно потрогать руками. Он опускает взгляд на мать Ленина, и по выражению его лица Ленин понимает, что мама умерла. Когда он засыпал, мамино тело было теплым. А сейчас она ледяная.

— Ленин Во-веки-веков? Так тебя зовут? — Ангел протягивает ему руку.

глава 58 Зажгите лампу

1959, Парамбиль

Большая Аммачи сидит на веранде перед ара и при свете масляной лампы кормит свою восьмилетнюю внучку.

Лампа отбрасывает их тени на тиковую стену позади — два овала, один побольше, другой поменьше. После вечернего дождика галька в муттаме блестит, и кажется, что камешки кое-где шевелятся. Бабушка с внучкой слышат, как Филипос зовет их:

— Время молитвы!

— Чаа! — фыркает Большая Аммачи. — Этот твой папа! Бывало, это я напоминала ему о молитве.

— Мой папа говорит, что лягушки появляются из камешков. — Мариамма сидит на краешке стула, болтая ногами, а очередной камень во дворе подпрыгивает, бросая вызов гравитации.

— Аах. Это значит, что его голова все так же полна камешков. А я-то думала, что уже вытряхнула их оттуда.

Девочка смеется, демонстрируя дырку между зубов, и Большая Аммачи сует в открытый рот шарик риса.

— Наверное, он набрался этого из английских книжек, которые он тебе читает, — с притворной ревностью ворчит бабушка. Филипос разговаривает с маленькой Мариаммой только по-английски, а остальные — на малаялам. — Он читает тебе про большую белую рыбу?

Мариамма качает головой, сразу же становясь серьезной.

— Нет. Другую. Про мальчика Оливера, у него нет ни мамы, ни папы. И он все время голодный. Один человек разозлился и продал Оливера другому человеку, который организует похороны.

Лучше бы сын выбирал истории без умерших родителей и проданных детей.

— Муули, наверное, у бедного мальчика такая судьба. Наверное, это начертано на его лбу.

— Как моя «особенность»? — Внучка вытягивает белую прядь, растущую у нее справа от пробора.

— Нет, твоя особенность она сама по себе. Уникальная! Это знак удачи, счастливой судьбы. — Большая Аммачи полагает, что белая прядка придает веса всему, что говорит маленькая Мариамма. — А я хочу сказать, что этому мальчику не повезло родиться в неправильной семье в неблагоприятный день.