Завет воды

— Ленин? — мягко обращается к нему Дигби. — О чем вы думаете?

— Я думаю. — Ленин старается не смотреть Дигби в глаза, он как будто внезапно сильно устал. — Так есть хочется, что сил нет думать.

— Святые угодники! Ну мы и врачи! Вы, наверное, умираете от голода. И этой юной леди тоже не помешает чашка чаю.

На Мариамму внезапно навалилась страшная тяжесть, словно потолок лег на плечи. Ей срочно нужен свежий воздух.

За дверью сидит на корточках Кромвель. При виде Мариаммы он улыбается… потом улыбка пропадает, он вскакивает на ноги, бросается к ней. Что опять? — недоумевает она. И почему земля так странно наклонилась?

Она лежит в кресле, ноги вытянуты на кушетке. Сверху наброшена шелковая шаль. Рядом чай, вода и печенье. Мариамма смутно припоминает, как Кромвель нес ее на руках. Как встрепенулась, оказавшись в горизонтальном положении, когда встревоженный Дигби склонился над ней, настаивая, что она должна отдохнуть. Мариамма сказала, что прикроет глаза только на пять минут. Должно быть, она уснула. Понятия не имеет, надолго ли.

Она с жадностью ест и пьет. Приютившее ее убежище — прохладный, с низким потолком кабинет, устланный ковром, со встроенными в стену книжными шкафами, обрамляющими даже дверь и окна. Здесь уютно и спокойно. Тяжелые портьеры на французских окнах, выходящих на небольшой прямоугольник лужайки, окаймленный разноцветными розовыми кустами; сад огорожен частоколом с прорезанной в дальней стороне калиткой. Наверное, эта лужайка — убежище Дигби, место, где можно посидеть на солнышке с книжкой. Она выглядывает в окно, очарованная идеально ровными краями газона, аккуратно подстриженными кустами. Это похоже на открытку с крошечными палисадниками перед английскими домами; огороженные клочки земли слишком малы для садоводческих амбиций владельцев, но все равно милы и уютны.

Между книжными полками попадаются небольшие ниши с фотографиями. Мариамму заинтересовала элегантная серебряная рамка, в которую заключено черно-белое изображение белого мальчика в чулках до колен, шортах, галстуке и свитере с треугольным вырезом. В бровях, глазах безошибочно угадываются черты взрослого Дигби. Застенчивая улыбка мальчика, смотрящего в камеру, не может скрыть его волнения. Наверное, первый день в школе? Красивая женщина в юбке, улыбаясь, присела рядом с ним, положила руку ему на плечо. Должно быть, мать Дигби. У нее молодое, но усталое лицо, а в темных волосах уже виднеется седина. Но на мгновение, пока щелкает затвор фотоаппарата, она собрала все лучшее в себе — как опытный актер, когда поднимается занавес, — и результат просто оглушительный. Она красива, как кинозвезда, и манеры под стать внешности.

В другой нише фотография без рамки — огромный бородатый белый мужчина в окружении прокаженных, он обнимает их за плечи, как тренер свою команду. То же самое лицо она видела на портрете маслом, висящем в портике «Сент-Бриджет». Должно быть, это Руни Орквист. Мариамма помнит это имя на форзаце старого маминого издания «Анатомии Грэя». Эта книга принадлежала ему, хотя и была подписана от имени Дигби. Идеальный подарок для юной целеустремленной художницы. Мариамма была настолько занята Ленином, что они с Дигби так и не поговорили о том, что их соединяет.

Ленин! Она торопливо допивает чай: не время предаваться воспоминаниям.

Мариамма умывается, все еще удивляясь, как устроены человеческие связи в этом мире; невидимые или позабытые, но они существуют, соединяя их, как река соединяет людей, живущих выше по течению, с теми, кто живет ниже, и неважно, знают они об этом или нет. Тетанатт-хаус где-то поблизости, пусть дядя и давно продал его. Руни был крестным отцом Элси. А Филипос бывал здесь еще школьником.

Выйдя из комнаты, она видит в коридоре Дигби: да, все та же детская тень тревоги, искренность, сосредоточенность и даже улыбка остались прежними на лице этого пожилого человека. И он так трогательно о ней заботится.

— Чай и печенье творят чудеса, — радостно сообщает Мариамма. — Я в порядке.

Ему явно становится спокойнее.

— Дигби, фотография в вашем кабинете — это ведь Руни, да? И он же в фойе?

Дигби кивает.

— Его имя есть на маминой книге «Анатомия Грэя». А вы написали посвящение. Эта книга всю жизнь со мной. Она мой талисман!

Дигби тронут, почти растроган. Он как будто хочет что-то сказать, но не решается. И вместо этого предлагает руку Мариамме, чуть согнув в локте, жестом настолько старомодным и европейским, что она с трудом сдерживает смех. Она берет его под руку, и почему-то это кажется самой естественной вещью на свете.

В молчании они возвращаются к Ленину, проходя через прохладный тенистый клуатр, кирпичные арки которого создают впечатление средневекового монастыря. Брусчатка под ногами окаймлена пробившимся в щели мхом. В прохладном уголке стоит, прислонившись к колонне, прокаженная. Она настолько неподвижна, что сначала Мариамма принимает ее за статую, пока край ее сари, накинутого на голову, не шевельнул ветерок. Женщина чуть склоняется ухом в сторону их шагов, как делают незрячие люди. Мариамма невольно вздрагивает — не от гротескных черт женщины, но от того, что фигура, которую она считала безжизненной, вдруг ожила.

Когда закончится этот кошмар с Ленином, она напишет Уме Рамасами и про лепрозорий, и про его живых пациентов, совсем не похожих на покоящиеся в формалине человеческие останки, с которыми она работала. Ей хочется рассказать Дигби про Уму и их общий интерес к заболеванию, которому он посвятил жизнь, приговорив себя к пожизненному заключению. Случайное поручение Умы подвело ее к поиску причин Недуга, к Ленину. Впрочем, подобным мыслям сейчас не время. Есть гораздо более насущные вопросы для обсуждения.

— Дигби, я полагаю, что Недуг вызывает более серьезные нарушения, чем обычная акустическая невринома. Согласно моей идее, он воздействует на характеристики личности, делая людей более эксцентричными. Именно заболевание порождает в Ленине… безрассудство, опрометчивый выбор пути. И его нынешнее упрямство.

— Что ж, неплохой аргумент для суда, если он сдастся, — соглашается Дигби. — Могут скостить ему тюремный срок.

— Я слышала, что одну женщину из наксалитов приговорили к пожизненному, — добавляет Мариамма. — И выпустили через семь лет.

Удивительно, куда может завести разум. Она уже не думает, что больше никогда не увидит Ленина, а, наоборот, планирует будущее. Ты слишком забегаешь вперед.

— Дигби, а что, если Ленин не пожелает сдаться или поехать в Веллуру, тогда…

— Убедите его. Вы должны убедить. — Он выпускает ее руку. — Я оставляю вас наедине.

Ленин опять в той комнате, где она увидела его в первый раз, опять сидит в кровати, обложенный подушками, и, кажется, дремлет. Когда Мариамма садится на стул, Ленин открывает глаза.

— Мариамма? — улыбается он. Вынимает печенье из пачки, лежащей рядом, ломает его пополам. — Если мы откусим одновременно, то обретем суперсилу. Как Чародей Мандрейк. Помнишь? Один кусочек — и где-то в Галактике, если мы двое?.. — Жестом священника он чертит половинкой печенья крест в воздухе над ее головой, но она перехватывает его руку. И невольно смеется.

— Это было в комиксе «Фантом», макку. Не в «Мандрейке». — Она вернула его к жизни, чтобы назвать идиотом. — Ленин, у нас мало времени. Ты опять потеряешь сознание, ты это понимаешь? Пожалуйста, позволь отвезти тебя в Веллуру.