Завидное чувство Веры Стениной

— Радио — фак, — шутила мать, преподавательница английского языка в техникуме. — Ты же не хочешь оставить маму без врачебного присмотра в старости?

Она говорила о себе в третьем лице с такой заботой и волнением, как будто имела в виду не саму себя, а какую-то постороннюю маму, за которой они оба должны приглядывать.

— Сын-доктор — моя мечта! — повторяла мать, и поэтому Серёжа поступил в медицинский. Он ещё на первом курсе понял, что не станет хорошим доктором, но вполне может стать обычным. Мама была счастлива и умерла под присмотром врача — не хорошего, но и не плохого. Во всяком случае, с дипломом. Теперь у Серёжи остались Песня, Тамарочка и клиника. И после дежурства он, как всякий врач, хотел только одного — выспаться. По крайней мере, так было до сегодняшнего вечера, когда Серёжа познакомился с Верой. Жаль, что он поторопился, чуть не спугнул её. Она была чем-то похожа на маму, особенно когда улыбалась. И точно так же командовала.

— Смотри, вон там есть место, — сказала Вера. — Паркуй свою Тамару.

— Тамарочку, — уточнил Серёжа. Он был чувствителен к мелочам.

…Когда старшая Стенина узнала, что Лара будет в её полном распоряжении целых четыре дня, она пришла в такое радостное возбуждение — Вере даже стало стыдно. Могла бы и раньше понять, что мать одинока, обижена мужчинами и государством. Единственная дочка ничем не лучше: мало того что замуж не выходит и в подоле принесла, так ещё и не даёт вволю потетёшкать единственную внучку. Вера действительно предпочитала детский сад — там Лару никто не пичкал манной кашей. Бабушка считала, что манную кашу нужно есть плюсом к каждому приёму пищи «как лекарство» — чтобы девочка стала гладкая.

— Где ты этого нахваталась? — сердилась Вера. Мать не спорила, но стоило Веруне чуть-чуть ослабить оборону, манная каша тут же занимала передовые позиции. Стенина надеялась только, что за четыре дня мама не сумеет развернуться в полную силу.

А вот Юлькина мать вовсе не обрадовалась, что с ней оставляют Евгению — честно говоря, Вера никогда не понимала, почему она так мало занимается внучкой. Была бы какой-нибудь бизнес-леди, можно понять и оправдать, но ведь рядовая медсестра, одинокая… Жизнь её была скучной, как варёная капуста, — единственное, что примиряло Наталью Александровну с этой капустой, — телевизор. Ещё в начале девяностых Калининых ограбили — воры преспокойно вскрыли замок и унесли с вешалки дублёнку и шапку, пока Юлька спала, а мать смотрела «Санта-Барбару». За чужих американцев в ящике она переживала сильнее, чем за родню.

Иногда Вера думала, что Юлькина мать таким образом защищается от новых ударов судьбы. Это как у некоторых народов принято называть детей обидными, оскорбительными именами — чтобы избежать зависти богов. Смерть сына изменила старшую Калинину навсегда — и теперь она пыталась сбить судьбу со следа, показывая, что не слишком-то любит Юльку и Евгению. Так что незачем их у неё забирать. Всем известно, что у нас забирают именно тех, кого мы сильнее всех любим.

Евгения, хоть и пересказывала взволнованно все новости из жизни миллионеров Санта-Барбары («Иден упала! Джина обманула Софию! Мейсон стал хороший!»), предпочитала телевизору книги — она очень много читала. Вера водила её в детскую библиотеку рядом с управлением пожарной охраны — возила, точнее. И на обратном пути от улицы Карла Либкнехта до их родного Юго-Запада Евгения, как правило, уже успевала наполовину прочесть первую книжку.

— Видишь, какая умница, — зудела мышь. — А наша-то дурочка по-прежнему играет в собаку.

В гимназии за Ларой окончательно закрепился ярлык «творческого ребёнка» — так щадяще педагоги называют сложных, нервных и малоспособных к основным наукам детей. К несчастью, Лара не проявляла интереса ни к одному виду искусства, хотя Вера последовательно пичкала её рисованием, музыкой и хореографией. С хореографии их попросили в рекордно быстрый срок — от Лариных прыжков и приседаний заметно прогибался пол. Ежедневное ученье изматывало девочку и вместе с ней всю семью: математику делали в слезах, стихи учили с угрозами, творческие задания Вера и вовсе делала сама, чтобы дать ребёнку хоть немного времени посидеть у телевизора. Если не забывала добавить пару ошибок и помарок, Лара получала «четыре».

Накануне отъезда в Париж, вместо того чтобы собираться, Вера учила с дочкой стихотворение Бодлера «Альбатрос». В гимназии уделяли большое внимание французской поэзии, но учить сказали в переводе. И на том спасибо.

Лара никак не могла выучить последнюю строфу, и Вере пришлось помахать ремнём перед её носом. Был у них такой специальный ремень с мощной пряжкой, неизвестно откуда взявшийся. Зарёванная Лара оплакивала свою судьбу вместе с судьбой несчастной птицы.

Каким образом Юлька устроила поездку для них обеих, Вера не знала. Записала она Стенину, кажется, фотографом, но никто не проверял, собирается ли этот спецкор хоть что-то снимать в Париже или же будет носиться по музеям и магазинам, как все нормальные люди. При слове «фотограф» Вера поёжилась — вспомнила Геру, — но высказать Копипасте недовольство было бы хамством, поэтому кроме как поёжиться она себе ничего не позволила.

Чем ближе подходило подругам к тридцати, тем ярче расцветали у них таланты, представить которые в юности было затруднительно. К примеру, Юлька научилась превосходно ладить с нужными людьми и манипулировала ими умело, как опытный кукловод. Там — шоколадку, здесь — комплиментик, тут — ценный совет, а может, и денежка в конверте. Поэтому Вера была удивлена, когда познакомилась в аэропорту с другими участниками пресс-тура — Юлька совершенно явно тушевалась перед низенькой девицей, рыжей, как ирландский сеттер, но и вполовину не такой благородной. Честно говоря, эта Ира была страшной, как героиня какой-нибудь картины Жоржа Руо [39] , но нимало этим обстоятельством не смущалась. Вера встречала таких женщин и раньше — пусть им досталась невзрачная внешность, зато они не сомневались в том, что хороши собой. Ира носила отважную мини-юбку и крупное ожерелье, хотя у неё были кривые ноги и бугристый загривок.

39

Жорж Руо — французский живописец и график, один из основателей фовизма.

— Она работает в агентстве новостей, — свистящим шёпотом пояснила Копипаста в то время, как Ира проходила через таможню. — Очень крутая! Настоящий газетный волк.

— Скорее уж волчица, — уточнила Вера.

В самолёте волчица уселась прямо перед ними, поэтому Юлька весь первый час молчала — боялась ляпнуть глупость и опозориться перед крутым журналистом. Веру всё это очень забавляло.

— Мы увидимся с Бакулиной? — спросила она у Юльки, когда та выпила вина и немного расслабилась.

— Хотелось бы, но она такая скрытная! Я даже письма ей отправляю на какой-то абонентский ящик. И электронку она редко проверяет, а телефон весь последний месяц выключен. — Юлька хрюкнула, позабыв про волчицу из впереди стоящего кресла: — Представляешь, если мы с ней случайно столкнёмся в магазине?

Вера отвернулась к иллюминатору, притворилась, что спит. А потом и вправду заснула.

В Париж прилетели ночью, за окнами автобуса, который вёз их в гостиницу, не было видно ничего, кроме размытых городских огней. Вера вспомнила, как Лара однажды спросила — видала ли она когда-нибудь «згу»?

— Это ещё что такое? — испугалась Вера.

— Ну, знаешь, говорят — «не видно ни зги»!

Неужели она уже соскучилась по Ларе? Евгения с вечера сунула им с Юлькой по записке — с наказом прочесть только в самолёте. Вера наткнулась на аккуратно сложенный листок, когда вечером искала в сумке крем для рук. Копипаста давным-давно уснула, лицо у неё было счастливое — возможно, потому что газетную волчицу поселили в другом отеле — ниже по улице.

«Дорогая тётя Вера, — без единой ошибки писала Евгения, — я тебя очень люблю и жду твоего возвращения из Франции. Привези мне, если сможешь, пожалуйста, какое-нибудь изображение Эйфелевой башни. Всё равно какое. Целую крепко. Евгения».

— Даже запятые на месте, — забилась мышь. — А Лара до сих пор буквы путает.

— Давай спи уже! — простонала Вера.

…На утро была назначена обязательная общая экскурсия. Стенина быстро поняла: опытные участники пресс-туров отличаются от новичков тем презрением, с каким они относятся к организаторам. Волчица Ира и два её спутника — утром подтянутых, а к вечеру почему-то сдувавшихся, как будто им и вправду требовался насос, — разнообразно гримасничали в ответ на каждое слово сопровождающей. Они не скрывали, что в гробу видели и саму эту Люду из каких-то авиалиний, и её авиалинии, оплатившие пресс-тур. Искренние восторги Копипасты, впервые очутившейся в Париже (до этого Юлька бывала только на Кипре с Джоном), и горящие глаза Стениной, которая отродясь нигде не бывала, вносили в происходящее некоторый разнобой. Люда из авиалиний прониклась к журналистке Калининой и фотографу Стениной назойливой симпатией, Ира громко презирала Копипасту с подружкой, а Юльку Париж накрыл таким счастьем, что она почти не замечала ни того, ни другого. Её просто взрывало от ликования.