Завидное чувство Веры Стениной
Шрифт:
Казалось, что жёсткие, крепкие, словно капроновые верёвки, стебли плюща растут прямо на глазах — как в тех учебных фильмах по биологии, которые показывали в пятом классе: благодаря ускоренной съёмке почка набухала и лопалась за секунду. Евгения часто видела то, чего не замечали — или попросту не желали видеть другие: это качество необходимо настоящему писателю.
В этой части сада мама Юлька не позволила Ереванычу разбить газон, и дикая трава, усеянная белыми маргаритками и жёлтыми одуванчиками, выглядела так, будто кто-то разбросал по ней сваренные вкрутую яйца, порубленные для окрошки. Нарциссы тянули к Евгении свои локаторы и тоже почему-то напоминали варёные яйца. Возможно, она проголодалась — хорошо бы домработница Люда вспомнила, что окрошка для Евгении должна быть без мяса. Люда терпеть не могла маму Юльку, но с годами смирилась с ней, как люди смиряются с бедностью или
Солнце мигало за верхушками сосен, будто кто-то снимал Евгению на фотоаппарат со вспышкой, каким строго запрещено пользоваться в музеях. Тётя Вера в музее уже лет десять как не работала — теперь она была экспертом по культурным ценностям, определяла происхождение спорных произведений искусства и безошибочно диагностировала подделки. Евгения обожала читать тексты экспертных заключений, которые составляла тётя Вера, — они напоминали детектив. «На экспертизу в багажном отделении вокзала представлена картина. Холст на дереве/смешанная техника, 62 x 44. Приобретена, по словам владельца, на онлайн-акуционе. Картина вставлена в старую раму, на обороте фанеры по центру — две наклейки. На лицевой стороне, на фактурно прописанных местах — поверхностные загрязнения». И так далее… Каждую такую работу, будь то картина, статуэтка или даже настольная игра, тётя Вера описывала столь тщательно, что Евгения могла представить предмет воочию, ни разу не взглянув на оригинал.
— А как определить, оригинал это или нет? — волновалась Евгения. Тётя Вера объясняла, что искусствоведческая экспертиза не может дать стопроцентной гарантии — бывает, что и лучшие знатоки ошибаются. В прошлом веке был крупный скандал с подделкой Вермеера — а ведь его подлинность признал не менее крупный знаток творчества делфтского мастера. Другая, ближе к нам по времени история — с «Одалиской» Кустодиева, которая решительно ничем не напоминала певца купчих, но тем не менее смогла ввести в заблуждение вначале эксперта, а затем и покупателя. То есть, объясняла тётя Вера, единственный способ определить авторство, это сопоставить сомнительную работу с известными, уже имеющими атрибуцию:
— Берём картину, которая «хочет быть Жоаном Миро», и сравниваем её с безусловными подлинниками, которые хранятся в музеях. Хотя знаешь, сколько подделок выставляют даже самые известные музеи?.. Ещё эксперт обращает внимание на детали, которые считаются характерными для стиля художника, — например, никто не писал таких глаз, как Модильяни.
— Но ведь тогда получается, что для фальшивого Модильяни надо нарисовать именно такие глаза, — осторожно заметила Евгения.
— Соображаешь, — почему-то недовольно сказала тётя Вера, и Евгения смущённо улыбнулась. Порой она ощущала, что между нею и Стениной витает странное чувство, которому Евгения не могла найти определения. То есть, говоря языком экспертов по культурным ценностям, она не знала ни атрибуций, ни провенанса этого чувства, но ощущала его дыхание, как присутствие сильного, самостоятельного и, пожалуй, недоброго существа.
Задумавшись, Евгения частенько выпадала из реальности («опять зависла», говорила в таких случаях Лара) — вот и тогда она унеслась мыслями куда-то далеко из летнего сада с его яичными нарциссами. Очнулась, лишь когда услышала вначале шаги, а потом голоса. Евгения собиралась обогнуть беседку и предъявить себя маме Юльке и тёте Вере — но остановилась, потому что они в тот момент разговаривали и разговор был, судя по всему, не из лёгких.
Евгении всегда было сложно объяснить окружающим, что мама и тётя Вера — всего лишь подруги, а не родные сёстры, как, впрочем, и они с Ларой. Жаль, что окружающие не могли слышать маму и тётю вот в этот самый момент — они звучали как один человек. Точнее, как артист, которому нужно отрепетировать сцену сразу за двух персонажей. Одни и те же интонации, похожий смех, словечки, которыми обе обзавелись в юности и даже не пытались от них избавиться. Современный сленг тёте Вере не давался — языковая мода менялась так быстро, что стоило ей выучить какое-нибудь словечко вроде «няшить», как оно тут же объявлялось устаревшим. Эти слова были недолговечными, как бабочки, и тётя Вера запоминала их медленнее, чем они умирали. Прижилось только старое мамино прозвище «Копипаста», но Евгения его не любила. Мама же обожала молодёжный жаргон и часто требовала от Евгении с Ларой объяснений. Что такое «мненра», «прив», «мне без ра» и «очхор», она догадывалась сама, более сложные выражения вроде «взорвать пукан» или «залипать» толковались значительно хуже. Но в разговорах с тётей Верой мама
обходилась без новшеств.— Так всё же почему ты больше не рисуешь? — спросила тётя Вера, а мама ответила:
— Потому что мне интереснее просто жить, Верка. Неужели ты не понимаешь? Смотри, какой день сегодня! Травка, цветы. Птички поют. Лес…
— Подумаешь, лес! У тебя талант, Юля, а ты остановилась после третьей картины.
Евгения вспомнила мамины работы — автопортрет, который висел в квартире Стениных, и два холста, подаренных Ереванычу. Геометрический натюрморт и пейзаж, тоже словно бы сложенный из разных фигур: треугольные ели, овальные кипарисы, кусты в форме эллипса. Тётя Вера нечасто приезжала в загородное имение Ереваныча, но каждый визит начинался с того, что она замирала перед мамиными картинами — и дышала глубоко, как в трудную минуту.
Если честно, почти все, кто впервые приезжал к ним в Карасьеозёрский — а Ереваныч был не просто хлебосольным хозяином, но ещё и любил прихвастнуть перед знакомыми («Смотри, какую конюшню отгрохал! Юля у меня любит ездить верхом» и так далее), — столбенели перед натюрмортом и пейзажем. Но мама Юлька отмахивалась от просьб «написать что-нибудь специально для нас или хотя бы сделать авторскую копию», как от мошки-гнуса.
— Я больше не рисую, — говорила она в таких случаях и улыбалась, не разжимая губ. Зубы у неё были неважными, мама стеснялась их — особенно когда гостила у Евгении в Париже или путешествовала по Европе с Ереванычем.
Надёжно укрытая плющом Евгения считала, что маме стоит прислушаться к мнению тёти Веры Стениной — та ведь была профессиональным искусствоведом, экспертом, кандидатом наук! Но мама почему-то не хотела с ней об этом говорить. Спросила тётю Веру:
— У тебя есть с собой?
Тётя Вера щёлкнула зажигалкой. Евгения знала, что они покуривают тайком от Ереваныча — тот терпеть не мог запаха сигарет, поэтому сразу после сеанса курения тётя Вера и мама закапывали окурки в землю, после чего съедали каждая по две мятные таблетки «Рондо» и мыли руки с мылом. Мыть руки с мылом было особенно важно, потому что Ереваныч в армии курил и хорошо помнил, что после этого воняет не только изо рта, но ещё и от руки, в которой держали сигарету. Когда тётя Вера заподозрила (справедливо, между прочим) Лару в курении, Ереваныч при каждой встрече стал требовать:
— Ну-ка, дыхни! А теперь палец на правой руке дай понюхать!
— Извращенец, — с ненавистью шептала Лара, протягивая самозваному отчиму пухлую лапку. Лапка была тщательно протёрта влажной салфеткой «для интимной гигиены» (она прятала их в потайном кармане сумки вместе с пачкой сигарет) — так что Ереваныч зря дёргал своим римским носом, покрытым довольно-таки заметными чёрными волосками.
Евгении нравился сигаретный запах, он её почему-то успокаивал. Вот и сейчас она с наслаждением вдыхала сладкий дымок.
Тётя Вера не унималась:
— И всё-таки если у тебя есть талант, ты должна его отрабатывать. Ведь тебе его не просто так подарили, понимаешь? Кто-то, — голос её немного дрогнул, — кто-то жизнь готов отдать за то, чтобы уметь так писать, а ты берёшь и выбрасываешь всё это в помойку.
— Да мне просто неинтересно! — рассердилась наконец мама Юлька. — Ну и пусть талант, я о нём не просила! Может, я балериной стать мечтала, так что теперь? Верка, что ты из-за этого нервничаешь? — И снова завела песню про «посмотри, какой прекрасный сегодня день». Предложила прогуляться по лесу — так что они закопали, как собачки, свои окурки и ушли, оставив в беседке синее облачко дыма и куда более густое, ощутимое недовольство тёти Веры, тучей висевшее над скамейкой.
…Интересно, что сказала бы эта старая дама в парике, узнав, что рядом с ней в Шереметьево сидит дочь талантливой художницы, не придающей своему таланту ни малейшего значения? Да и сама дочь однажды, несомненно, станет прославленной писательницей — возможно, напишет роман о людях из мира актуального искусства. «В своём романе Эжени Калинин совершенно по-новому трактует ставший уже традиционным взгляд на современное искусство». «Её герои состоят не из чернил и бумаги — это живая кровь и плоть». «Молодая русско-французская писательница совершила настоящую революцию в арт-пространстве: теперь мы знаем об искусстве намного больше, чем раньше». «Место нового гения в современной литературе долго оставалось свободным, но теперь его по праву заняла Эжени Калинин». «Беспощадно красивая проза!» Евгения была готова к самым заковыристым вопросам журналистов, впрочем, скорее всего, она будет отказываться от встреч с прессой, цитируя Толстого: «Встречаться с великим писателем нет смысла, потому что он воплощён в своих книгах». (Возможно, она опустит слово «великий» — это звучит нескромно.)