Завсегдатай

Не груба ли, не произнесет ли насмешек, не поиздевается ли, как тогда, с сигаретой на Станции? И еще жива обида от ее кокетства с шофером…

Его удивило, что отец, ни слова не сказав, растянулся на лежанке, не спросил, как всегда, когда старшие заботятся: будешь спать? Укройся, чтобы не было холодно, или что-то подобное, и когда Алишо это понял (вернее, так понял) и хотел протянуть руку, чтобы коснуться плеча Майры, то отец, не поворачивая к ним лицо, словно стыдясь заранее того, что может поймать их на чем-то недозволенном, попросил у Майры таблетку снотворного,

Дальше — все в каком-то исступлении, в лихорадке — Алишо протягивает руку к Майре, сидящей неподвижно рядом со спящим шофером, дотрагивается до ее волос, она ловит его руку и сжимает его пальцы (ах эти уловки любви!), и тогда он резко наклоняется к двери машины, без излишней осторожности, со скрипом открывает, выпрыгивает, снимает Майру с сиденья — секунду они стоят снаружи, на ветру, в темноте, и бегут в пространство, низкое и ровное, оно дает ощущение свободы, манит неожиданными красками, как маленькими полосами лужаек — откуда она тут, свежая трава? И отчего все видно? — впереди запах, горький и душистый, как запах базилика. Но падают они на что-то жесткое, выгоревшее, и, целуя ее, Алишо ощущает во рту и вкус соли, целует так исступленно и с ощущением такого счасться и страха первого раза…

А когда лежали они спокойные и она устало и как будто неохотно целовала его руку, а он пожевывал кончик ее волос, в растерянности, в каком-то стыде, стыде оттого, что молчит, не может ничего сказать, а надо, наверное, в таких случаях что-то говорить, чтобы не показаться подлецом, соблазнителем, Алишо думал о том, что теперь ему совсем не страшно отпускать ее назад с шофером, и, чтобы не казаться все-таки соблазнителем, зашептал ей, что скоро они опять встретятся, он будет приезжать к ней в деревню, и что женится на ней, и пусть она этому верит, потому что ^никому он до нее не обещал.

5

Сейчас, в зрелом возрасте, когда история с первым познанием женщины приходит к нему в воспоминания и он как бы рассматривает все, напрягая память ума, память слов, звуков и запахов, чтобы найти во всем этом что-то, что бы согревало, — ничего, кроме неприятного ощущения, не остается, ибо вспоминается сразу столько разного: и слабое чувство вины за то, что пришлось такими уловками, снотворной таблеткой, разговорами о повышенном давлении перехитрить отца, лежащего на больничных носилках; и любовь в десяти метрах от того места, где пытался заснуть заболевший отец; и недовольство собой, что пришлось шептать злое и постыдное в адрес шофера, всячески унижая его в глазах Майры, для того чтобы была она благоразумной на обратном пути; и еще сюда примешивалось чувство неуюта, неудобства — ведь произошло это «дорожное приключение» на выгоревшем, жестком, соленом пространстве, открытом со всех сторон, ветреном, темном, никак не вяжущемся в его ощущениях с чувством интимного, уютного, нежного. Это чувство неудобства, неуюта было, пожалуй, наиболее неприятным для него, человека теперь изнеженного, утонченного, обленившегося, которому Майра с первых дней супружества сумела создать во всем личном, домашнем, интимном защитную атмосферу.

Зато все, что случилось потом у него с Майрой, было для Алишо желанным — она сумела так договориться у себя на Станции, что на три дня в неделю отпускали ее в город; она почти не выходила из комнаты, которую они сняли, боялась встретиться случайно на улице с отцом Алишо, — и ее бесконечные ласки и нежности, радость, когда Алишо, закрыв к полудню свою Прокатную контору, бежал к ней с консервами, колбасой, шампанским. Первое время — все еще какая-то робость и стыдливость от чувства, что делается нечто не совсем законное, без обговоренных до конца правил. Ведь казалось Алишо, что если мужчина и женщина должны пройти через столько условностей в любви, найти, как они с Майрой, тайную комнату встреч, взять деньги без разрешения отца в кассе Проката, то теперь они морально связаны друг с другом, и Алишо поэтому часто давал Майре клятву, что они поженятся.

Но странно, Майра как будто не замечала своих прав возлюбленной, ни разу не поддержала разговор о женитьбе, ничего не требовала, да и о ребенке шепнула как-то вскользь, между ласками, скорее сказала себе, чтобы, возможно, не забывать, остерегаться.

Алишо злился: ведь если она так равнодушна к этой стороне их отношений, к законной, — значит, не любит его; ему же очень хотелось, чтобы его первая женщина была капризной, ревнивой, чтобы все для нее было не так, чтобы спрашивала она, где он задержался, чтобы говорила о женитьбе и о детях, но чтобы он, среди всей этой сложности, среди всего этого кошмара их отношений, оставался всегда сильным, разумным, хитрым и чтобы, если они расстанутся, мог он сказать себе: да, столького она требовала, женить хотела, ребенка, а я все-таки ловко выкрутился.

Теперь он понимает, что не желала она ничего от самозабвения, ей было хорошо с ним эти три дня в неделю, от полудня до полуночи, и не знала Майра, что то, что не заявляет она о своих правах, и охлаждало Алишо, как будто его любовь могла держаться лишь на ощущении ее прав на мужа, отца детей. И он уже ничего не обещал, видя с горечью, что нет в этом надобности, и не бежал к ней в полдень, оставлял Майру одну до вечера, чувствуя потребность в мужском обществе, чего он раньше сторонился. Ежедневная болтовня в парикмахерской напротив Проката — двое мужчин, они часто выпивали после закрытия парикмахерской, Алишо хвастливо что-то болтал — вид его стал самоуверенным, говорил он громко и всегда спорил, даже походка сделалась иной, более твердой, будто связь с женщиной так обогатила его, такую внушила ему силу и дала столько дерзости…

Отец наблюдает за Алишо с видом человека, который в стороне лишь до поры; когда покажется, что связь Алишо с Майрой зашла далеко, он все прервет, остановит. И вот, когда решает он, что время, идет проверить кассу Проката, а там нехватка денег, отец с матерью настаивают, чтобы Алишо на месяц раньше, в конце мая, ехал опять в столицу, в институт. Три последних вечера отец не отпускает Алишо от себя и, проводив его на вокзал, сажает в поезд. По дороге на вокзал Алишо от злости и обиды, чтобы досадить отцу, признается в своей связи с Майрой — подчеркивает несколько раз: «Та медсестра, помнишь, ехала с нами, когда ты был болен, именно она, которая дала тебе снотворную таблетку…»

А потом, когда ехал уже в поезде, пытался в мельчайших тонкостях вспомнить движение лица отца, слушающего такое признание, но ничего не вспомнил — пустота, будто и лица-то не было, потому что отец ничем не выразил своего неудовольствия, выслушал, потом хлопнул сына по колену и, поцеловав, втолкнул в вагон. И как будто достаточно было этого признания чтобы своей любовью к Майре мелко отомстить отцу, как почувствовал он, что любви больше нет — веселый поезд мчал его навстречу новому…

Но вот прошла суета первых месяцев студенчества, и актерский факультет разделился на пары. Алишо все такой же робкий от ощущения своего провинциализма и малых знаний, и еще эти вечные для него темы, всюду напоминающие о себе, — «поздний» — поздний школьник, а теперь — поздний студент, — казалось, мешали его сердечным делам. И снова тайная комната, и приезды Майры, поначалу скучные, пресные отношения, Майру теперь больше манит сам город и его магазины, а он сидит с книгой, не выходя, затем, усталая и обозленная чем-то, возвращается Майра и бросается на кровать спать, а он удивленно смотрит на нее и безо всякого сожаления, равнодушный, закрывает дверь и идет темными улицами к себе в общежитие.

И все больше, с каждым ее приездом замечает несносное в ее характере вздорность, человек она с искаженными понятиями, легко поддается чужому влиянию. Из далекой своей деревни везет сюда бережно, боясь растерять в поезде или самолете, Свою злость, часто начиная скандал прямо на перроне, едва выйдя из вагона. Злость от постоянных ее вопросов к тем, кто хотя бы мельком видел Алишо: «Хороший он? Понравился он вам?» — иные: «Трудно судить», многие: «Замкнутый он, невеселый». Ей же нравится веселье, чтобы ходил он с ней по столице, танцевал и пел — боже, какие муки! И так четыре года до того дня, когда обязали его на факультете разыграть маленький дипломный спектакль в Доме учителя.

Спектакль начинается с хора — тридцать женских лиц, взгляд медленно движется, то опускаясь, то поднимаясь — по росту, — смущение от строгих, педантичных лиц, лиц вздорно-кокетливых, только одно ее лицо успокаивает взгляд мягкостью и теплотой, как будто лечит.

«Ля-ля-ля»— поет она не в унисон, робость мешает ей поднять свой голос до силы и уверенности других. И всякий раз этот жест, как уже заученный, как обязательный, — Алишо сжимает ее ладонь и, наклонившись к ее уху, показывает, вот так: «Ля-ля-ля»— почти как она, только, может быть, на два «ля» дольше. И может быть, оттого, что эта такая милая, такая лирическая атмосфера всем нравится (сообщество учителей всегда радо счастью одной из своих), еще до его прихода в зал хор уже пробует голоса, чтобы выделить ту, которая фальшивит.