Завсегдатай

«Она должна мне сама сказать», — думает Алишо и ступает по тем своим следам на снегу, которые оставил, поднимаясь к ней; затем горечь пересилила его терпение, и он плачет от ощущения силы, грубости, строгости бородатого человека, его взрослости и невозможности преодолеть свои страх и робость — ведь достаточно было одного слова, чтобы все это кончилось, все его ожидания, те особые дни, когда можно было идти в ее мансарду, — как все хрупко и просто!

Окоченевший, он идет домой, уже твердо решив смириться с прошлой своей жизнью, оно продолжится, это существование без ее знаков, состояние обычного ученика, — от горестной мысли он бежит и, спускаясь с ледяной горки, хочет упасть — шальная мысль на секунду, — ставит нетвердо ногу и падает, скользит на спине и только дома чувствует боль в позвоночнике, когда переворачивается ночью в постели, вздохнув печально. Он улыбается этой боли, лелеет ее, зная, что теперь, когда он снова заболеет, она придет к нему, сядет на стул и возьмет его руку: «Я ведь немножко врач». А утром он просит, торопит, чтобы позвали к нему врача. Врач говорит что-то о поврежденном нерве позвоночника. «Это серьезно, может остаться на всю жизнь, если неверно лечить», — но слова его радуют Алишо — они как месть бородатому ее мужу.

Но проходят каникулы, он все лежит, а она не приходит; проснувшись, Алишо спрашивает о ней — нет, не приходила, просит пойти и сказать, что он не ходит в школу, потому что повредил нерв — он плохо произносит это слово «нерв» но мать произнесет лучше и убедительнее. Впрочем, он ведь так боится всего, что несет печать убедительности, — слов, жестов, лиц, кажется, что они выражают саму сущность жизни, столь непонятную его сознанию и столь пугающую, и не потому ли Алишо так спокойно встретил женщину, с которой мать вернулась из школы: «Я твоя новая учительница». Он ничего не стал спрашивать, она посидела и сказала: «Выздоравливай скорее» — и ушла, и он твердо решил не видеть ее больше, и получилось так, как он хотел, — его отдали в другую школу.

Все оказалось так просто, когда он через пять или шесть лет действительно встретил на улице учительницу. Ему, уже такому взрослому, она призналась, что в те дни, когда он приходил к ней в мансарду, произошла у нее ссора с директором школы — ничего особенного, старая неприязнь, из-за квартиры или еще из-за чего, — и она ушла из этой школы, перешла туда, где квартиру ей дали. «О, ты уже совсем взрослый! Как учишься?» — несколько необязательных слов, и они расстались. И хотя это объяснение, такое ясное и простое, должно было как-то оправдать в его глазах бородатого ее мужа, Алишо тогда не придал этой встрече и ее словам никакого значения, поэтому в его устойчивой теме бородатый муж так и остался персонажем сопротивляющимся — ведь важно было для него первое ощущение от всей этой истории и то, как воспринимались внутри ее разные лица.

4

После истории с Норой и длительной анестезии, ставшей причиной отстранения от воинской службы, — спокойная работа в прокатной конторе у отца-экспе-дитора, человека энергичного, берущегося за все, что считалось тогда новым и модным в их маленьком городке, — прокат, кредит, химчистка, сервис, няньки на дом. И постоянное сыну: «Не утомляйся! Прогуляйся за городом!», и неожиданное их трогательное сближение, людей ранее отчужденных. Утром вместе в контору, вечером прогулки по городу, эта неестественная веселость отца, желание казаться сыну не просто отцом — другом, в меру строгим, в меру предупредительным, по-приятельски развязным, когда невинный разговор незаметно переходит ту грань, где какие-нибудь интимные подробности уже не кажутся неловкими и неуместными, — к примеру, рассказ отца об интрижке молодости с дикторшей радио: «Разумеется, до знакомства с твоей мамой, мой мальчик».

Как удивительно! Сейчас, когда Алишо уже знает этот мир — актрис и дикторш — он и представить себе не может женщину другой профессии, скажем учительницу, работницу фабрики, профсоюзов, в роли любовницы отца, — разумеется, кто-нибудь из этого мира — радио, кино, салон красоты, ибо в нем уже тогда, в молодости, когда учился он торговле, науке весьма трезвой, жил затаенно артистизм, ожидая своего часа, какого-нибудь шестьдесят второго года, чтобы проявиться и удивить тихий восточный люд постройкой пятиэтажного Дома быта с финской мебелью, договорами, контрактами с железной дорогой и воздушным сообщением, финансами, кредитами, — и это в городе дремотном, утомленном, с двадцатитысячным населением, последние два поколения которого и не думали уже выдвигать из своей среды деятеля с «европейскими» замашками.

От ощущения «своего часа», везения — эта неожиданная раскованность отца, человека ранее скрытного и угрюмого, долгие, пошловатенькие обсуждения по вечерам, в присутствии матери, достоинств и недостатков женщин, и таких их достоинств, о которых непринято говорить вслух, и все под видом просвещения Алишо: «Сын уже скоро начнет нравиться женщинам», так вот, чтобы знал…

Удивленные взгляды матери, ее робкая настороженность — ведь непохоже на отца, эти разговоры за столом, частые, суетливые, смущали Алишо, но прервать отца, встать и уйти — чересчур ребячливо, тем более что разговор о женщинах, столь обнаженный, идет на равных, как будто и Алишо может о чем-нибудь таком рассказать, будто отец знает о его «гостиничном романе», но не так, как было в действительности, не в столь невинном, чистом виде, а в другом, земном, повседневном варианте, с соблазнением, обманом и удачным бегством при полном одурачивании Хуршидова. И при этих вольных разговорах Алишо чувствовал этакое подмигивание отца, его скрытые от матери жесты за спиной, приглашение в заговор мужчин против одной женщины — матери, не позволяющей им, после закрытия конторы вечером, посидеть в ресторане, выпить, познакомиться с женщинами, а потом поехать с ними куда-нибудь за город, не думая о том, что надо непременно вернуться домой в свою постель.

Так думал Алишо, живя с ощущением стыда перед матерью, но и любопытства, желания увидеть, чем все это кончится, — ведь искушение дерзостью не могло длиться так долго, в матери уже собиралась злость, а отец становился все более развязным, и Алишо был уверен, что непременно так и кончится напряжение в семье — после работы они пойдут в ресторан, напьются и не вернутся ночью домой; мать, подготовленная к этому долгими разговорами отца с Алишо за столом, должно быть, улыбнется про себя и уснет — странное поведение, не правда ли?

Но случай представился — из дома брата пришло приглашение на свадьбу, — и вот напряженное ожидание с утра, чрезмерная суетливость Алишо от мысли, что наступает развязка, все примерно по старой схеме — поездка, пьянство на свадьбе, атмосфера беспечности и веселья — вот что ждет их с отцом; мать, естественно, ехать не может, не на кого оставить дом; но вдруг вечером, когда надо решить все наконец, отец упрямо желает остаться — это путешествие, сутки в поезде туда и обратно, два дня свадьбы, немыслимо, особенно сейчас, перед открытием нового Дома новобрачных, поедут мать и Алишо, все, так решено!

Удивительно, вместо облегчения — непонятное упрямство матери, слезы: «Как не стыдно, ведь свадьба единственного брата, как можно?!» Она не простит отцу, если он не поедет с Алишо, все его разговоры о занятости и работе — чепуха, он просто бессердечен, давно забыл родственников, и не три дня они должны побыть в деревне, а всю неделю, пока не пройдут свадьбы в доме жениха, в доме невесты и потом после свадебная суета; брат один не справится — и вот все, что накапливалось месяцами, давая о себе знать лишь в откровенно-развязных разговорах отца, желавшего просветить сына, вылилось теперь в такую мелкую ссору из-за поездки.

«Но, может быть, это он просто так, — думал Алишо, когда они сели наконец в поезд, — решил просто успокоить мать, зная, что она откажется от поездки, а ему, посланному на свадьбу насильно, будет больше доверять».

Да, так оно и должно быть, вот сейчас они разместят как-нибудь коробки и пакеты с подарками — и сразу же в ресторан, и будут сидеть и пить, и поглядывать в окно, и, чтобы Алишо не смущался, что они опять на равных с отцом, отец будет хлопать сына по плечу и показывать взглядом на какую-нибудь интересную женщину за соседним столиком и разрешать, для большей убедительности и естественности обстановки, платить за выпитое Алишо из своих денег — ведь ничто так не подчеркивает равенства между мужчинами, как денежная независимость (одна из заповедей отца).

Коробки и чемоданы уложены, Алишо выходит в коридор вагона, чтобы прочитать все, что написано о правилах поведения пассажиров и о часах работы ресторана, чтобы в случае, если отец сильно напьется, не растеряться и сориентироваться. Ресторан через два вагона, он это отметил про себя, когда не сел еще в вагон, а сейчас он смотрел, не пройдет ли какая-нибудь интересная женщина, чтобы отцу можно было потом показывать на нее взглядом; единственное, что его как-то смущает, — деньги, которыми надо расплатиться за выпитое, какие-то жалкие тридцать рублей в кармане, что ж, он попросит взаймы у отца, а выпить лучше шампанское, вкус его вернет на мгновение Алишо к тому вечеру, когда он сидел в ресторане с Норой, четыре года назад. Нет, слишком тоскливо все это, лучше выпить водки — все будет грубее, откровеннее, он сам должен быть циничнее, смелее, самостоятельнее, не тем робким, ущемленным Алишо, нежным, влюбленным.