Завтра не наступит никогда (на завтрашнем пожарище)
Шрифт:
От холода и голода старики просто корчились на площади, плакали дети, пронзительно кричали младенцы, но никто не мог облегчить их страдания. Все были охвачены ужасом перед лицом смерти. Чем ближе очередь, тем невыносимей ожидание.
По мере приближения к офицеру во мне рос страх, я уже не чувствовала ни холода, ни голода. Я собирала все свои силы, чтобы не упустить момент, когда моя судьба будет решаться движением руки немецкого офицера: направо или налево, жизнь или смерть.
Всей нашей семье удалось в тот день избежать смерти: папе, маме, мне, маминым родителям, дяде Якобу (дядю Бенно расстреляли накануне). Самое удивительное, что уцелели дедушка и бабушка, которые для работы явно не годились. Им просто повезло. И тут дело не в милосердии — на милосердие нацистов рассчитывать было глупо, у них его не было. Но я решила, что, если держаться прямо
Если улыбка, к примеру, или блеск в глазах могут спасти мне жизнь и помочь выжить моим близким, я должна найти в себе силы, чтобы улыбаться. Главным при этом было вовсе не то, куда меня могут отправить, отнюдь, мне была невыносима сама мысль о возможной разлуке с близкими.
В этот день увезли из гетто десять тысяч человек. Они всех их убили за городом. Это место называлось Девятый форт. Десять тысяч человек! И это было только начало кровавой бойни.
А в самом гетто из-за немыслимых условий — голода, холода, рабского труда, болезней и отчаяния евреи, избежавшие расстрела, ежедневно умирали.
Гетто пустело на глазах, и нацисты уменьшали его площадь.
Мы перебрались из своей комнаты в общежитии в маленький домик к бабушке и дедушке, там был крошечный дворик. Бабушка и дедушка не ходили на работу, и мы изо всех сил помогали им выжить. Дядя Якоб работал и обеспечивал их хлебом. Так или иначе, им удалось пройти через все селекции.
Мой брат Манфред в гетто женился.
Пришлось устроить брачную церемонию, пусть скромную, но все обряды соблюдались со всей возможной тщательностью. Разумеется, это не было похоже на торжественное празднество, которым сопровождалось бракосочетание моей тети Титы в Мемеле. Надо сказать, что женитьба в гетто давала некоторые преимущества — по каким-то неведомым причинам нацисты женатых меньше трогали.
У меня тоже завелся поклонник. Какой-то мальчик повадился стоять под моими окнами и петь мне серенады. Он говорил, что женится на мне после войны, на что я отвечала: «И не надейся, потому что ты слишком рыжий». Этот мальчик уцелел, и теперь он живет в Америке. Я так благодарна ему за его песни! Они чуть-чуть добавляли мне смелости и силы для того, чтобы бороться за жизнь.
Так или иначе, молодежь в гетто вела себя, как ей свойственно. Даже в ужасающих условиях гетто мы не теряли надежды на благополучный исход, мы верили в него.
27 марта 1944 года, за день до смерти отца, мы, как всегда, отправились на работу. Мы с матерью нехотя потащились в свой военный госпиталь и провели весь день, наводя чистоту в сортирах. Для нас это был обычный, ничем не примечательный день. Но для оставшихся в гетто — это мы поняли, когда вернулись — он был далек от обыденности: нацисты решили собрать всех оставшихся в гетто детей.
Солдаты, обходя дом за домом, объявляли, что все дети должны прийти в сквер со своими матерями. Ни у кого не возникло сомнений, что это означает для детей смертный приговор. Некоторые матери пытались спрятать своих детей. Они отводили их в укромные места или заталкивали в какие-нибудь ниши среди мебели, но все напрасно: нацисты провели по всему гетто тщательные обыски и всех обнаружили.
Матери уже ничем не могли помочь своим крошкам. Пойти вместе с ними означало смерть, а ведь у них были еще другие близкие: муж, родители, старшие дети. Но нацисты и в этой ситуации вели себя с подчеркнутой жестокостью: если мать решалась не расставаться с ребенком и быть с ним до конца, они грубо отбирали его, а если мать отдавала — тут же отправляли их вместе на расстрел.
На следующий день, 28 марта, моему отцу исполнилось 47 лет. Нас снова погнали на работу. Что за ужас испытывали мы, покидая гетто! Мы все знали этих ребятишек, которых увезли и убили. Это были наши братья и сестры, родные и двоюродные, племянники и племянницы; мы видели их каждый день, когда они играли во дворе, кричали и смеялись. А теперь их нет. Волоча ноги, мы смотрели в землю не в силах поднять взгляд — ведь в любом окне мы могли увидеть обезумевшие глаза матери. Оставшиеся в живых дети
беззвучно трепетали от ожидания своей ужасной участи. Немцы не успели в один день завершить кровавую бойню, но никто не сомневался: сегодня солдаты завершат ее.Я находилась как раз на той возрастной границе, которая отделяла трудоспособных детей от нетрудоспособных; это меня и спасло. Селекция меня не коснулась. Преисполненная сочувствием к чужому горю, я еще острее почувствовала, как дорога мне моя семья. Когда мы покидали наш дом в то утро, отец обнял нас теплее обычного. Мы поздравили его с днем рождения, молясь в душе, чтобы следующий такой же день мы встретили уже на свободе.
Весь день, работая в госпитале, я думала о том, что происходило накануне, и ужасные сцены, о которых мне рассказали, вставали у меня перед глазами. Я видела матерей, хватающих солдат за руки, я слышала их умоляющие стоны и крики: «Отдайте мне мое дитя!..» Я видела бездушную жестокость солдат, избивавших этих матерей, желавших всего лишь защитить своих малышей… Солдаты выламывали двери, швыряли женщин на пол и вырывали детей из материнских рук… Это происходило, пока мы работали здесь, в госпитале. Гнев переполнял меня, но это был бессильный гнев: мы все были так беспомощны и так уязвимы.
В тот день мы возвращались в гетто беспорядочной толпой, всеми овладела какая-то апатия. Зачем мы возвращались, и что нас ожидает впереди?
Вернувшись к себе, мы не нашли отца. Мама побежала в здание юденрата и отыскала там еврея-полицейского. Она умоляла рассказать ей, что здесь случилось за время нашего отсутствия.
Вот что она узнала.
Отец разработал секретный план. На чердаке под крышей юденрата он собрал огромное количество подростков — чуть не сотню. Скорее всего, он рассчитывал, что нацисты не будут обыскивать административное здание; а может быть, надеялся, что члены юденрата используют весь свой авторитет и вес, чтобы спасти этих детей, даже если их обнаружат. Очевидно, он полагал скрывать детей до окончания Kinderaktion, [2] а потом они останутся в гетто и присоединятся к работающим взрослым.
2
Детская акция (нем.)
Его план не был авантюрным; он все рассчитал. Иначе и быть не могло. Чтобы тайно собрать в одном месте столько детей, нужно было проводить их на чердак группами, скрытно, используя для этого самую глухую полночь. Разумеется, никто об этом не должен был знать. И мы не знали тоже. Отец не сказал о том даже маме. Зная, что папа рискует своей жизнью, мама не смогла бы день за днем выдерживать такое напряжение. Тихо, осторожно отец делал то, что считал своим долгом.
Но его план провалился. Нацисты обнаружили и убежище, и детей, и моего отца. Их всех вместе забрали и увезли в Девятый форт. Он был за пределами гетто, на высоком холме. Мама умоляла полицейского отправиться туда и попробовать спасти отца. Не знаю, какие она нашла слова для этого, но полицейский согласился. Но и это, как оказалось, было напрасным. Еще до того, как он добрался туда, нацисты расстреляли всех из пулеметов. Об этом и сообщил нам полицейский, когда вернулся обратно.
За время акции нацисты уничтожили две тысячи детей. Эти дети прожили в гетто три страшных года и не умерли вопреки невзгодам. С ними связывались надежды на будущее, они казались залогом того, что мы сумеем возродить прежнюю счастливую жизнь. А теперь их убили! Это злодеяние нацистов сделало меня старше на много лет, я теперь уже не была подростком, я стала взрослой!
Мне казалось, что отец не должен был пытаться обмануть нацистов. Может быть, он даже понимал, что это пустая затея, но он всегда был человеком долга, он всегда старался сделать для других даже больше, чем для своей семьи. А ведь именно тогда мы так в нем нуждались!
До того, как отец был убит, мама держалась героически. Она никогда не показывала мне, что страдает. Были дни, когда мне хотелось покончить со всем. По дороге на работу мы тихо переговаривались, стараясь, чтобы охранник нас на этом не поймал: любые разговоры были запрещены, за это могли расстрелять.
«Больше не могу, — шептала я маме. — Сейчас выскочу из шеренги и убегу в лес. Мне наплевать, пусть они меня застрелят. Не хочу работать вот так, до конца жизни».
Она хватала меня за руку, испугавшись того, что я немедленно осуществлю свою угрозу: «Не позволяй, чтобы тебя застрелили ни за что».