Завтра не наступит никогда (на завтрашнем пожарище)

Мы обе качались от слабости. За всю дорогу от Ковно нам не удалось ни поесть, ни поспать. Еды нам не давали, а пол в вагоне был покрыт экскрементами, так что мы прибыли в Штуттгоф совершенно надломленными и обессиленными. Я очень боялась, что мама потеряет сознание. На лицах охраны читалось полное к нам равнодушие, которое в любой момент могло смениться злобной жестокостью. Мы уже видели утром, как капо затоптала какую-то женщину в бараке, где мы получали одежду. Немка в форме прогуливалась между нами, присматривая за тем, как мы переодеваемся, чтобы никто не мог что-нибудь утаить из привезенного с собой. Одна из женщин обратилась к ней с каким-то вопросом — я не расслышала, что она сказала, но, думаю, что-то совершенно безобидное. В ответ немка тут же развернулась и ударила ее со всей силы. Женщина упала и закричала, она пыталась закрыться слабыми руками, но капо прыгнула на нее и стала топтать сапогами. Некоторое время бедная жертва корчилась от боли, но скоро забилась в агонии и затихла. Ударом ноги капо перевернула труп и с удовлетворением посмотрела на несчастную, потом жестом подозвала двоих заключенных женщин. «Уберите эту падаль», — приказала она, и те, полумертвые от страха, даже не спросив «куда?», схватили мертвое тело за руки и за ноги и потащили в сторону. Через несколько минут кровавое пятно на земле уже затоптали тысячи ног, не оставив никакого следа, и только в душах тех, кто был свидетелем этого преступления, остался смертельный страх. «Мама, — прошептала я, — нам нужно думать о жизни!». Она в ответ только посмотрела на меня, и мне не поправился ее взгляд. «Мама, — продолжала я, — нас только двое осталось, мы должны выжить!»

Сколько мы простояли перед воротами, я не знаю, но в конце концов немцы погнали нас обратно на станцию и затолкали в те же вагоны для скота. Они были такими же загаженными; немцы снизошли только до того, что вытащили из них трупы.

После того как охрана задвинула дверь, все погрузились в размышления о том, куда нас везут на этот раз? Едва поезд тронулся, как все принялись обсуждать, в каком направлении мы движемся, как будто от этого что-то могло измениться в нашей судьбе. Страх неизвестности часто сильней страха самой смерти, которая ежеминутно грозила нам в концентрационном лагере.

Через несколько часов нас высадили из поезда в районе польского города Торунь или Торн. Всех прибывших разбили на группы и распределили по разным трудовым лагерям. В этих лагерях не оказалось никаких удобств. Мы увидели, что нам придется спать на голой земле под открытым небом, мыться водой из бочек и отправлять нужду в канаве, а в пищу нам полагалась баланда из картофельных очисток. До сих пор я содрогаюсь, вспоминая эти грязные помои.

Нас с мамой направили копать противотанковые рвы для защиты города от приближающейся Красной Армии. Это была самая тяжелая работа из всех, которые нам когда-либо выпадали, но я, как и в гетто, каждое утро отправлялась в поле с улыбкой на лице. Во всем я старалась найти себе хоть каплю радости: в теплом солнце, в стебельке травы, в своих мечтах. Наше положение казалось совершенно безнадежным, но я заставляла надеяться себя и подбадривала других.

Немцы намеренно делали нашу жизнь совершенно непереносимой. Киркой и лопатой мы копали глубокие ямы и выравнивали их края. У моей матери не было сил копать, и мне приходилось работать за двоих. Мне приходилось выбрасывать землю наверх с глубины в три-четыре метра. Целыми днями я только и делала, что махала лопатой. Охранники любили смотреть, как я выбиваюсь из сил: они забирались на кучу и с улыбками рассматривали маленькую девочку на дне огромной ямы. За это моей маме они поручали самую легкую работу — выравнивать откосы, а я получала лишнюю миску еды, которой, конечно, делилась с мамой. Все, что я делала, я делала только для нее, а уж, конечно, не для немцев.

Время тянулось очень медленно, почти так же, как в погребе у Йонаса. Каждое утро нас будили руганью, поднимали пинками, строили, и начиналась поверка. Нас было не очень много — человек сто, но если охране хотелось поразвлечься, эта процедура могла продолжаться сколько угодно. Затем нас гнали в поля. Мы ежедневно проходили несколько километров, но никто из конвойных так ни разу даже не пытался поговорить со мной, как Аксель Бенц. Дни были похожи один на другой. Мы копали и копали. Все тело непрерывно болело. Немцы постоянно подгоняли нас, угрожая побоями, но мы выучились разным уловкам и умудрялись отдыхать даже между двумя взмахами кирки, между двумя бросками земли, чтобы сберечь хоть каплю энергии. Мы молились, чтобы наши ямы и рвы не помешали Красной Армии скорей освободить Торунь.

Медленно тянулись дни, полные изнуряющей, тяжелой работы. Питание было недостаточным, мы худели, слабели и все больше походили на измученных животных, озабоченных только поисками еды, отдыха и способа избежать побоев. Только это нас и объединяло, а дружеские отношения почти прекратились. Мы спали под открытым небом на сене, укрываясь грубыми одеялами, одним на двоих. Ограды вокруг лагеря не было, но и бежать нам было некуда, потому что мы находились в центре вражеской территории. Капо укрывались под навесом, по ночам они собирались вокруг костра, мы слышали их голоса и запах еды. Он казался нам умопомрачительным. Они знали, что мы страдаем от голода, и им это нравилось, они чувствовали себя хозяевами жизни, они с удовольствием избивали и унижали нас. В капо попадали одни садисты, а их командир был настоящим убийцей. Мы быстро поняли, что ему лучше не попадаться на глаза.

Каждую минуту мы думали только о еде. Мне постоянно мерещилось, что я кушаю бублик с маслом и запиваю его шоколадом — это видение было поразительно отчетливым — чашку за чашкой, а бублик свежий, хрустящий, и толстый слой масла! Как это не походило на то, чем мы питались. Нам давали жидкий суп из картофельных очисток, которые были настолько грязными, что на зубах скрипел песок — его варили здесь, в лагере, и развозили по бригадам. Я была хорошенькой маленькой девочкой, и моя случайная улыбка могла вызвать у конвойного приступ жалости и принести мне корочку хлеба. Случалось даже — половину бутерброда, а это уже считалось настоящим сокровищем. Эти подарки судьбы мы делили с матерью.

Как и в гетто, некоторые женщины здесь отдавались надсмотрщикам за миску супа, за какие-нибудь мелкие послабления. Моя мама, разумеется, так не поступала, но мне она дала понять, что не будет возражать, если мне придет в голову последовать их примеру. Мне эта идея показалась ужасной, и я решила прибегнуть к подобному средству только в крайнем случае, чтобы не умереть.

Несмотря на голод, рабский труд, физические страдания и полную безнадежность положения я очень хотела выжить. Я научилась превозмогать боль, переносить голод и страдания, потому что надеялась и молилась. Я сражалась за свою мать, поддерживала ее, не давала пасть духом, и это тоже помогало мне.

Иногда до нас долетали слухи о наступлении русских, это вселяло в нас надежду, но мы не понимали, отчего они приближаются так медленно? Это вселяло в нас еще и ненависть — мы ненавидели весь мир. Где эти русские, где союзники, почему они не спешат разбить немцев, когда нам так нужно освобождение прямо сейчас? Мы уже начали верить, что это когда-нибудь произойдет, и изо всех сил стали цепляться за жизнь.

Однако настали холода. Зима приближалась, а русские нет. Даже ранней осенью ветер уже пронизывал нас до костей. Мы были скорей раздеты, чем одеты. Нам негде было укрыться от непогоды, мы строили примитивные шалаши. Помыться стало совсем невозможно. Лица у всех обветрились и покраснели, руки потрескались от въевшейся грязи — это причиняло ужасные страдания, мне было больно даже пошевелить пальцами. Меж собой заключенные даже не разговаривали. Если бы не мама, мне было бы очень одиноко, а одиночество действовало так же разрушительно, как голод и изнурительный труд.

Присутствие близкого человека, о котором я должна заботиться, и ее забота обо мне помогали мне бороться за жизнь. Я молилась, чтобы ей хватило сил и здоровья, я поддерживала ее разговорами о том, как мы счастливо будем жить после войны. Я была моложе, крепче и здоровее. Глядя на других заключенных, я удивлялась, как они еще умудряются держаться на ногах. Они не ходили, а перетаскивали себя с места на место. Скорей всего и я выглядела так же, но у меня, по счастью, не было зеркала. Мы чувствовали себя потерпевшими поражение, брошенными, забытыми и ненужными. Нас заставляли копать какие-то гадкие ямы посреди бескрайней равнины, и никому до этого не было дела!

От нацистов мы получали едва ли четверть того количества еды, которое необходимо было для поддержания жизни, но работать они требовали по полной норме. И когда кто-либо окончательно терял силы или серьезно заболевал, его просто отправляли на поезде в Штуттгоф, а там — в газовую камеру. Смерть была ежедневным происшествием. На холоде любое движение требовало гораздо больше усилий, чем в теплое время. Ручки инструментов становились грубыми и непослушными. С каждым днем наши кирки и лопаты становились все тяжелей и тяжелей, а сил все меньше. Единственный плюс от работы был в том, что, когда мы копали на самом дне противотанкового рва, нас не продувало ледяным ветром.