Зазеркалье обмана

Я ничего не чувствовала, ведь пустота не имеет завершенности. Пришли только близкие родственники и схожие по признаку друзья. Каждый искренне думал о сочувствии и облегчении, об этом говорили их глаза и желудки. Как и принято на похоронах, ты обязан выслушать искренние сожаления и глубокое понимание всей тяжести утраты, в тот же миг наблюдая, как человек с полным состраданием заполняет рот приготовленной едой. Никогда не могла понять ключевую роль пищи в похоронах. Потеряв человека навсегда, должно убивать горе, а не голод. Для поминок достаточно свечей, молитв и памяти. Мать и свекровь взяли на себя готовку кухонной утвари, стараясь таким нелепым способом облегчить потерю. Я не препятствовала их поминальной работе, что перебивала появившийся в доме запах смерти ароматом приготовленный еды. Сидя за нашим столом в гостиной, где раньше собиралось трое людей, не знавших свою дальнейшую жизнь, теперь приходилось слушать едва разборчивые отголоски речи, раздражающие звуки пережёвывающего рта и звон столовых приборов в память об утраченной наивности, не знавшей жестокости судьбы. Оглядев ещё раз пришедших гостей, что, наверное, специально ничего не ели дома по такому случаю, меня стало тошнить от этой социальной помощи.

– Ещё по одной? – повторил мой отец, откручивая крышку водки и разливая в ближайшие хрустальные рюмки. Кивание головы передавалось от одного собеседника к другому, подтверждая разумное решение.

Запах алкоголя пересёк границу вынужденного терпения.

– С меня хватит, – проговорила я с тихой угрозой, поднимая взгляд от нетронутой пищи на тарелке. – Убирайтесь из моего дома, – продолжила я чуть громче, подавляя дрожь в голосе и крепко ухватившись руками за край стола.

Я не хотела больше рассматривать равнодушные лица с показным сочувствием. В ответ на меня устремились взгляды испуганных лиц. Все движения застыли в воздухе над столом. Остановившийся поток движения в гостях сейчас напоминал кукольное сооружение с манекенами, лишённое человеческого понимания. Они были похожи на бездушных кукол.

Первый опомнился Андрей:

– Нел…

Я подняла руку, чтобы его остановить.

– Хватит повторять это имя снова и снова! Я прекрасно помню, как меня зовут, чёрт возьми! – поднимаясь, крикнула я ему в лицо.

– Дорогая, – вмешался противный голос Лидии, притворившейся ласковой змеёй. – Мы понимаем, что тебе сейчас нелегко… И поэтому мы здесь, – она обвела взглядом окружающих, – пришли поддержать вас с Андреем в этот трудный момент вашей жизни… А также предать памяти не безразличную всем нам Эльзу, – проговорила она, всё так же оглядываясь по сторонам, ища согласия в своих добросердечных словах.

Траурные наряды вдруг резко начали контрастировать с выражением глаз, требующих уважительного отношения.

– Я всегда буду помнить образ своей дочери, и он никак не будет связан с едой и выпивкой, – произнесла я, выделив каждое слово в сказанном мною предложении, тем самым закончив притворное сочувствие окружающих. – А теперь прошу покинуть мой дом, иначе у вас может появиться изжога от изобилия проявленного сострадания за столом.

Спокойно задвинув свой стул, я с такой же холодной расчётливостью покинула душную гостиную, оставляя за собой возмущённый шёпот и призывающий голос Оливии, говоривший о понимании моего поведения. Все они были удивлены моим грубым поведением не меньше, чем я сама. Всю свою жизнь я старалась никогда не попадать под власть внутренних обид или злости, ведь без злости жизнь куда легче. Но сейчас всё иначе. Это единственные чувства, которые больше ничем и никем мне заменить. И в данный момент, после несвойственного мне грубого поведения, всё, что я хотела, – это побыть одной. Запереться наедине со своей душой в комнате и никого не впускать, пока раздирающая боль сама не попросит помощи. Андрей успел схватить меня за руку около спальни.

– Зачем ты так? – воскликнул он. – Наши семьи любили её так же, как и мы с тобой, – проговорил он с горечью, не выпуская моей бледной руки.

Я избегала его взгляда.

– В том-то и проблема, что они могут только представить чувства, а не проникнуться ими. Воображение уступает реальности.

– Но именно в этом и есть суть сострадания, – проговорил он сдавленным голосом, – разделять его с близкими для того, чтобы распределить душевный гнёт частями, тем самым облегчая скорбь.

Немного подумав над словами Андрея, я неуверенно подняла голову и посмотрела в его глаза. Увидев перед собой слишком родные для раненой памяти глаза, я задохнулась от вспышки боли.

– Нет, – сказала я, вырывая вдруг похолодевшую руку и тяжело дыша. – Сострадание – это маска, хорошо скрываемое истинное чувство – облегчение.

Не дав Андрею возможности продолжить разговор, я резко закрыла перед ним дверь спальни, повернув ключ в дверной ручке. Прислушавшись к звукам равномерного постукивания удаляющихся шагов Андрея, я поняла, что осталась одна. Я знала, что поступаю неправильно по отношению к нему. Смерть нашей дочери мы должны переживать вместе, утешая горе в родных объятиях другу друга, потому что её потеря касается только нас двоих. Но, возможно, в этом и кроется сложность утешения. Мы слишком хорошо знакомы с той, кто причинил нам боль. Общие счастливые моменты могут убить, если их потерять. Память оголяет воспоминания вне зависимости от твоего желания. Упав на кровать и свернувшись калачиком, я выпускала накопившиеся обиды по порядку, содрогаясь слезами от немых криков: на друзей, на близких, на судьбу и… на Эльзу.

На следующий день после несложившихся похорон я вышла на работу, несмотря на то что Ольга Владиславовна, главврач нашей больницы, настаивала на необходимом отпуске, состоящего в таких случаях из пяти дней по трудовому законодательству. Ольга Владиславовна хорошо ко мне относилась и поэтому была готова предоставить больше времени для скорби, но также придерживаясь системы ограничения времени для горя в срок до двух недель, вместо положенных пяти дней. Разве можно заставить замолчать боль в строго отведённый промежуток времени? Границы для утешения – оскорбление для человеческих чувств. Отказавшись от предложенной из-за вежливости помощи, я приступила к обычному рабочему ритму, надеясь затеряться среди серых дней и не представляя, как быть дальше.

Глава 7

Прошло четыре месяца с потери Эльзы из нашей жизни, которая покинула как саму дочь, так и нас с Андреем. Из-за дня в день я осматривала пациентов с их сердечной недостаточностью, совсем не подозревавших об отсутствии протекания жизни в моём незаполненном сердце. Как и прежде, я внимательно выслушивала все признаки жалоб, начиная с относящегося к моей работе здоровья и закачивая личными проблемами в их несложившихся жизнях. Все, кто открывал двери в наш кабинет, видели привычную улыбку на знакомом им отзывчивом лице. Для всех я была всё тем же чутким и вежливым доктором без внутренних изъянов. Установленный мной образ альтруиста настолько затмил разум пациентов, что лишь немногие могли разглядеть во мне обычного человека с таким же схожим и столь различным недугом, как и у них. Но вопреки меркантильности пациентов, я предпочитала всё же оставаться на работе, нежели дома, дополнительно отрабатывая часы в выходные дни. А после окончания очередной смены приёма, я навещала дочь. Больше я не спешила за ней, как раньше, боясь опоздать, зная, что никогда не смогу забрать её домой. Бережно укладывая свежие цветы на могилку, я начинала пересказывать всё, что случилось за прошедший без неё день на этой земле. Смотря на черно-белую фотографию улыбающейся Эльзы, я не сдерживала слёз, прикасаясь дрожащими руками к родному, застывшему на керамике лицу дочери, навеки запечатлённой ребёнком до конца наших дней. Поцеловав любимый образ на безжизненном фото, я пробормотала сквозь раздирающие горло слёзы:

– Родная моя… Небо всё такое же голубое, но уже не такое ясное без тебя.

Домой я возвращалась опустошённой и разбитой, не желая оставлять Эльзу в прошлом. Я терзала и мучила себя мыслями, что не смогла распознать знаки судьбы в тот злосчастный день. Уйдя с головой в работу и в свои переживания, я отдалилась не только от себя, но и от Андрея. На тщетные его попытки завести разговор, он получал лишь краткие ответы без дальнейшего диалога двоих людей, ставших сожителями. Он старался не давить за столь незаслуженное отношение к себе, видя, что я не прошу помощи ни у кого, предпочитая справляться с горем один на один. В сущности, каждый сам должен пережить собственные чувства и попробовать отыскать обратный путь к осознанию того, что жизнь продолжается. Родные и близкие люди могут лишь поддержать и поверить, что ты справишься, если они, конечно, выдержат подобную проверку. Коллеги и друзья твердили в один голос, что у меня посттравматическая депрессия, которую лучше лечить у специализированных врачей. С их заботливой стороны этот совет был мне необходим, но они не понимали, что он был бесполезен. Депрессия – это как инфекция: всё зависит от твоего иммунитета.

На протяжении последних месяцев я избегала общества Андрея, боясь пробуждения рядом с ним хороших воспоминаний, что неизбежно вели к захоронению на кладбище. Теперь мы ужинали вдвоём в полном молчании, не поднимая глаз от нетронутой еды, ведь намного проще, когда на твой взгляд никто не может ответить. После тишины, охватившей нас двоих, каждый сам по себе покидал гостиную, направляясь в разные комнаты, унося теперь безмолвную тишину для себя одного. Дом наш опустел не потому, что в нём не было людей, а потому, что в нём не было больше жизни.

Глава 8

– На кардиограмме нарушений не выявлено. С вашим сердцем всё в порядке, – заключила я, рассматривая сделанные результаты, – По перечисленным симптомам у вас всего-навсего невралгия. Вы можете записаться к нашему неврологу по имени Дарина – это очень хороший врач, – ответила я Игорю Александровичу, убирая сделанную кардиограмму в медицинскую карту очередного безликого для меня пациента.

В последнее время от посетителей оставалась лишь тень существования самого человека, чья личность теперь заполнена нескончаемыми историями болезней в его карте. Игорю Александровичу было пятьдесят семь лет – вторая по счёту кризисная точка возрастного периода у человека.