Зазеркальная империя. Гексалогия
Шрифт:
Подуставший уже Воронок, екая селезенкой, послушно свернул на проселок, бегущий вдоль границы двух имений, и, повинуясь седоку, взял легкий галоп. Ночная скачка снова втянула Сашу в свое гипнотическое действо, и он мчался в ночи, почти ни о чем не думая, радуясь самой жизни и движению.
«Решено!.. Бросаю все к черту и… К чему это мне… Я молод, силен, умен… Зачем хоронить себя заживо в казарме?.. Решено… Завтра еду в столицу и…»
Черный силуэт, похожий на человека с распростертыми руками, вырос на пути неожиданно. Воронок взвился на дыбы,
Наступила плотная, непроглядная и беззвучная тьма.
19
В мундире и ботфортах, сжимая в затянутых в перчатки руках рукоять палаша, Саша лежал в гробу посреди отсвечивающего багрянцем зала. Точно так же, как покойный дедушка в родовом склепе. За одним только исключением – тот лежал на льду, и кругом царил мороз, а внука вместо арктической стужи окружала жара. Даже не тропическая, а адская. Жара, от которой ссыхается кожа, яростно сжимая череп с плавящимся в нем мозгом, трещат волосы на голове и закипают глаза. Металлическая рукоять палаша жгла ладони, ложе напоминало жаровню, а воздух накатывал раскаленными волнами…
«Я в аду?..»
– Почему же? Разве ты уже успел столько нагрешить? – раздался откуда-то сбоку насмешливый знакомый голос.
Саша скосил глаза (шея не поворачивалась, стиснутая намертво высоким старомодным воротником мундира с жестким и колючим золотым шитьем) и увидел сидящего на скамеечке деда. Все в том же мундире, с тем же платком на лице, чудесным образом не падающим вниз, словно приклеенным вертикально… Только палаш свой, для удобства, Георгий Сергеевич пристроил на коленях.
Странное дело: при словах покойника платок не двигался, словно произносил слова не сидящий, а кто-то иной. И в самом деле! Голос, оказывается, исходил с другой стороны гроба!
А сбоку стоял Иннокентий Порфирьевич.
– Что ты хотел у меня спросить? Совет? Спрашивай.
Александр напрягся, но гортань не слушалась его, будто рот и горло были доверху набиты раскаленным сухим песком. И с каждым движением языка острые, как миллионы крошечных бритв, песчинки глубоко врезались в растрескавшуюся от жары плоть.
– Ничего, ты подумаешь и решишь. А пока дай-ка я накрою тебе лицо. Тебе будет легче…
Дедушка привстал, снял с мертвого лица платок и понес его к лицу внука. От платка исходила ощутимая прохлада, он был влажен, прикоснуться к нему было бы наслаждением, но… Он только что касался мертвого лица, лица, к которому Саша так и не отважился прикоснуться тогда губами, пусть даже и через платок.
– Н-н-н-не-е-е-т!!! – выдавил он, и раскаленная струя песка хлынула дальше в легкие, сжигая их в пепел, как папиросную бумагу. – Н-н-н-не-е-е-т!!!
Он замотал головой, чувствуя, как шитье на воротнике вспарывает ему кожу на горле, как с треском отдираются от подушки примерзшие (примерзшие?!) волосы, как хрустят и лопаются окоченевшие позвонки, как голова отделяется от тела и медленно падает куда-то
назад…– Держи! – деловито скомандовал дедушка, и ладони полковника Седых подхватили Сашин череп, не давая голове отпасть окончательно. Ласковые, нежные ладони… Прохладные и добрые, как у мамы…
А на лицо, освежая и смягчая жар, уже опускался невесомый влажный батист…
* * *
– Очнулся, слава богу!
Свет так резанул по глазам, что Саша вынужден был снова зажмурить их.
– Ну и заставил же ты поволноваться нас, сынок…
– Гх-х-х… – попытался выдавить из себя Александр, но пересохший язык не слушался его. Просто пересохший, а не присыпанный раскаленным песком!
В губы осторожно, но все равно отозвавшись болью где-то в скулах, ткнулось нечто гладкое и прохладное, из чего в обожженный сухостью рот потекло что-то восхитительное, вкуса чего сразу было не различить.
Не пытаясь больше открыть глаза, молодой человек наслаждался питьем, стараясь подольше задержать живительную влагу во рту, не дать ей провалиться в желудок без толку. И только когда прорезался терпкий вкус холодного чая с лимоном, уступил жаждущему организму…
– Ну, все – хватит, хватит… – Питье отняли у Саши, и он, негодуя, потянулся за потерей, будто младенец за соской. – А то будешь, как тот грудничок в рекламе: пью и… это самое. Ты ведь не маленький мальчик, подгузнички тебе менять!
Мамин голос. А где же…
– Где я? – слова выговорились против ожидания легко и просто.
– Дома, в постели. Все в порядке. Уже в порядке…
– Что со мной?
– Где ты умудрился подцепить лихорадку?
О, это уже голос отца!
Открыть глаза было трудно, но в конце концов Саше это удалось.
– Здравствуй, папа…
– С добрым утром, сынок. – Павел Георгиевич был, как всегда, язвителен и сух. – Я не слышу ответа.
– Лихорадка?
– Да, одна из разновидностей малярии. Ты представляешь, чего нам с мамой стоило уломать врача не забирать тебя в инфекционную лечебницу?
– Ничего не понимаю…
– Какой идиот выпустил тебя из Афганистана без карантина? Как ты вообще умудрился въехать в Империю без соответствующей проверки?
– Прекрати, милый, – положила ладонь на рукав негодующего супруга мадам Бежецкая. – Ты же не санитарный инспектор! Вспомни, каким сам был в молодости. Забыл Гуаньчжоу? А Бенгальскую экспедицию?
– Оставь, Маша… – несколько смутился гвардии капитан. – Там было совсем другое дело…
Александр улыбнулся. Он был дома, и, как всегда, мама и папа спорили о его здоровье, учебе, карьере… В своей привычной манере. Он перевел взгляд на окно и обмер: за стеклом, на заснеженной ветке яблони покачивалась синичка, кося любопытным глазом в комнату. Но вовсе не она ввела его в ступор.
– Не может быть… – вслух произнес он.
– Чего не может? – прервали спор родители.