Зажечь солнце

На вопрос дяди мальчик не отвечает. Лишь снова кидает на него полный недовольства и злобы взгляд и убегает.

Вигге обещает себе не забыть что-нибудь купить в Грамелене и для него. Быть может, леденцов или искусно выточенную деревянную фигурку какого-нибудь животного. Что-нибудь, что сможет порадовать Асбьёрна. Вигге почему-то кажется, что разве что этому мальчику удастся спасти Деифилию от той ошибки, которую та может совершить.

***

Метель завывала. Хелен цеплялась за Йохана и шла. Танатос буквально чувствовал, как сильно ей было страшно. Толидо самому было страшно. Впрочем, он старался не обращать на всякие глупости внимания. Подумаешь — страшно! Как будто бы бежать из ордена было не страшно! Ему уже тринадцать, а, следовательно, бояться всякой ерунды ему уже поздно. Метель!.. Конечно, идти было тяжело, крайне тяжело, но она заметала следы… Танатос старался быть хладнокровным. От трусости или смелости мало толку, если они не подкреплены логикой. Метели бояться не следовало. Следовало только изо всех сил пытаться выжить.

Танатос чувствовал себя необычайно бодрым, полным энергии. Отдохнувшим, неплохо выспавшимся после частых полубессонных ночей в ордене. Он чувствует себя полностью свободным. Жизнь и теперь кажется ему тяжелой, но уже хотя бы не лишённой надежды. Теперь его существование не может быть невыносимым. Нет, по правде говоря, Танатос никогда не считал свою жизнь невыносимой — себя он любил до того сильно, что вряд ли когда-нибудь сможет перестать цепляться за дополнительные жалкие минуты. Танатос не знает, сумеет ли он когда-нибудь смириться.

На свободе было холодно и постоянно хотелось есть. Но за три года жизни в ордене Танатос привык и к холоду, и к голоду. Он привык к тому, что усталость едва не убивает его. Он привык чувствовать опасность в каждом. Послушнику следует всякого считать врагом — другого послушника, наставника, взрослых жрецов… А жрецы, должно быть, мало чем отличаются. Они же тоже когда-то были послушниками… И, к тому же, их тоже можно было осудить на смерть.

Тут же всё было совсем другим. Нет, Танатос едва ли мог отказаться от привычки видеть в каждом опасность, но если в ордене выжить можно было только поодиночке, то здесь, снаружи, следовало для этой же цели быть с кем-то. Во всяком случае, так как-то сказал бард, а ему хотелось верить. Опасность тут была вовсе не в том, что кто-то может на тебя донести жрецу (впрочем, от того, что такое тоже вероятно, Танатос решил не отходить), а в том, что можно замёрзнуть на смерть или наткнуться на одно из тех чудовищ, похожих на вендиго или кого похуже. В этом случае выжить одному становилось несколько труднее.

Танатос кутается в свой шарф, но это мало спасает его от холода и ветра. А ещё почти непреодолимо хочется спать. Толидо изо всех сил старается отогнать от себя сон. Спать нельзя. Спать опасно. Смертельно опасно. Он старается говорить, перекрикивает ветер и пытается что-то рассказывать. Какие-то глупости. Если бы только Йохан сумел сообразить, то стало бы легче. Они бы смогли общаться. Разговаривая с кем-то, труднее поддаться власти сна.

Йохан едва мог идти. Раны на его ногах вряд ли успели сойти. Танатос был уверен, что барду вообще не следовало идти. Возможно, ему было бы лучше полежать пару недель на горячо затопленной печи. Возможно, ему следовало бы хорошенько отдохнуть и поесть чего-нибудь вкусного. Должно быть, Йохан и поступил бы так, если бы мог. Во всяком случае, Толидо точно остался бы на пару недель в деревне, если бы мог быть полностью уверен в том, что за это время он не будет убит.

Из-за ветра дышать становится всё сложнее. Хелен и Йохан хотят было спрятаться на некоторое время в укрытии, однако Танатосу кажется, что если они сделают это, то уже не смогут выбраться. Какова вероятность того, что укрытие не завалит снегом? Какова вероятность того, что через пару часов метель утихнет, и они смогут снова идти? Какова вероятность того, что они доберутся до Меливерта живыми, если сейчас остановятся?..

Йохан молчит. Лишь изредка бросает робкие взгляды на Танатоса, но так и не решается ничего сказать. Даже Хелен была смелее! Пусть она и девчонка, пусть и тряслась от страха из-за всякой ерунды, но она старалась брать себя в руки и поступала так, как следовало. Она была не такой уж и трусихой, если подумать. Во всяком случае, по сравнению с Йоханом она была даже смелой.

Танатоса жутко раздражает робость барда. Танатоса вообще он раздражает последние пару часов. Постоянно что-то мямлит… Эрментрауд отколотил бы его за это, если бы Йохан был его учеником. И много чего сказал бы. Насколько Танатос помнит, тот никогда не был особенно понимающим или добрым. Эрментрауд был нетерпелив, нетерпим, не умел прощать и никогда не выдавливал из себя слов похвалы или одобрения. Напротив — успевал каждый миг своего присутствия сделать пыткой.

Он был полным придурком и гадом, но Танатос его за это порой и уважал. Трудно не уважать человека, который обладает такой силой, такой властью, как Эрментрауд. Трудно не уважать человека, который умеет выкрутиться практически в любой ситуации. Толидо порой считал своего наставника достойным подражания. Да что там — в большинстве ситуаций послушник равнялся на Эрментрауда.

— Говори уже, что хотел! — фыркает Толидо. — Ты выглядишь просто смешно, когда снова и снова трусишь!

Йохан едва ли сумел бы выжить в ордене. Он совершенно безответный. И совершенно не умеет скрывать своих эмоций. Он кажется таким необычным… Насколько Танатос помнит, за всё их путешествие бард ни разу даже не огрызнулся. Хелен была обыкновенной девчонкой. Или, во всяком случае, обыкновенным ребёнком для ордена — в меру скрытной, в меру непоседливой, в меру злой и в меру язвительной. Танатос привык видеть таких детей вокруг себя. Он и сам был таким. Но Йохан был… странным. Должно быть, это говорило о том, что у него были хорошие родители. Не такие, которые могли бы сплавить его в орден только потому, что он им до полусмерти надоел. Должно быть, родители Йохана были не такими, как у Танатоса.

Танатосу не хочется этого признавать, но он скучает по Эрментрауду. Скучает по резкому голосу и язвительным комментариям к каждому его действию, скучает по собственным дерзким ответам и урокам, когда его обучали магии и немного фехтованию. Сам Эрментрауд фехтовал не слишком хорошо. Зато был признанным кулачным бойцом, умел метать кинжалы и бить по самым больным местам.

Йохан был неплохим малым, но он был всего лишь мальчишкой, на которого едва ли можно было положиться. Он хорошо знал местность, но на этом его достоинства заканчивались. Во всяком случае, ещё каких-то достоинств в барде Танатос пока ещё не увидел. Эрментрауд же был опасным врагом, но ещё более ценным союзником. Он знал, как выбираться из самых отвратительных ситуаций, он умел сражаться, был умён, опытен и смел. Он внушал Танатосу страх, отвращение и уважение разом, а Йохан лишь раздражал его.

Хелен едва ли могла быть заменой кому-либо. Она была просто девчонкой, к тому же на три года младше. Едва ли ей по силам было принимать трудные решения. И Танатос не мог её за это винить. Ей было всего десять. Он в десять тоже не отличался особой сообразительностью. Когда его только привели в орден, он был обычным маленьким мальчиком, чуть более вредным, нежели большинство. Но ему пришлось многому научиться, иначе выжить бы просто не удалось.

Но Йохан был старше! Он должен был быть опытнее, умнее, сильнее. Он должен был принимать какие-то решения и знать, как поступить. Но Йохан ничего не знал! Он покорно следовал за Толидо и робко мямлил что-то, если был не согласен. Он должен был оказаться другим. И должен был понимать, что Танатосу тоже было тяжело, что он не мог постоянно нести на себе груз ответственности.

— Мы могли бы быть друзьями, — робко говорит Йохан.

Танатос не сразу понимает, что именно говорит бард. Так тихо это произнесено. Едва слышно. Толидо изо всех сил старается вникнуть в то, что только что сказал Йохан. И когда, наконец, понимает, бывший послушник понимает, что начинает ещё больше сердиться на барда.

Едва ли кто-то сумеет объяснить Йохану причину злости Танатоса. Бард никогда не был в ордене, если, конечно, не считать тех дней, что он просидел рядом с одним заброшенным выходом. Должно быть, в этом не было никакой его вины, но мальчишка никак не мог этого признать.

Йохан совершенно ничего не понимал, и от этого Толидо порой хотелось его ударить. Желательно, чем-нибудь тяжёлым. Чтобы барду было больно. И почти так же обидно и тяжело, как самому Танатосу. Мальчику совершенно не хотелось страдать. И уж тем более он не собирался страдать в одиночестве. Почему, скажите, он должен мучиться всякими сомнениями и угрызениями совести, если никто не мучается? За три года Эрментрауд уже успел приучить своего ученика к мысли, что совесть никому в этом мире не бывает нужна. Что она излишня.