Здесь слишком жарко (сборник)

Я сразу же узнал его, хотя с нашей последней встречи, прошло уже лет пятнадцать. Трудно было узнать в этом скромном, державшимся с таким достоинством молодом человеке развязного, наглого юнца, каким он был тогда. Сейчас он был вежлив, вел себя скромно и смотрел доброжелательно, несмотря на драматичность ситуации. Ведь в наших палестинах такие столкновения нередко перерастают в объяснения на повышенных тонах с выразительным жестикулированием. Он же вышел из машины, и доброжелательно мне улыбнулся.

Наверняка он не вспомнил меня. Зато я хорошо запомнил его и таких же как он – развязных, высокомерных юнцов, уверенных в своей полной безнаказанности и в своем праве унижать других.

Отвратительные сцены, будто вспышки молнии, вспыхнули в моей памяти. Я вспомнил, как он и его товарищи кидали куски торта в чем-то непонравившуюся им немолодую учительницу, раскатывая вокруг нее на велосипедах, и как потом один из них переехал ей ногу, и они в восторге смеялись, глядя как она корчится от боли… И как плевали в спину пожилой «русской» на автобусной остановке, коротая время до прихода автобуса… И слезы отчаяния той несчастной девушки на суде…

Вставив обойму и дослав патрон в патронник, я вышел из машины ему навстречу и всадил в него всю обойму на глазах у его жены и детей.

Я будто поставил жирную точку в этой долгой истории, которая началась много лет назад, когда я, будучи еще студентом университета, пришел работать в эту школу.

Школа эта считалась элитной. Здесь учились в основном дети из дорогих пригородов, родители которых имели высокий социальный статус и материально отнюдь не бедствовали. Но были здесь и дети из так называемых неблагополучных семей. Их было немного, но они были.

Директором школы была еще не старая дама, которая обладала изысканными манерами, говорила всегда негромко и грамотно. Это сочетание создавало приятное впечатление о ней, которое дополнялось ее мягкой и доброжелательной улыбкой. Ее манеры, да еще и в сочетании с мягкой, доброжелательной улыбкой, не могли не очаровывать.

Правда до меня доходили слухи, что дама эта не всегда такая обаятельная и временами даст фору бывалым торговкам с городского рынка. Вскоре я сам в этом убедился. Впрочем, как и во многом другом, когда обнаружилось, что за маской доброй, мягкой женщины скрывалась изощренная интриганка и злобная, циничная хамка.

Она выплескивала свои злобу и хамство на жертв своих интриг, но лишь окончательно загнав их в угол. А для этого у нее была целая изощренная система. Она слишком многое позволяла ученикам, делая вид, что закрывает глаза на их шалости, а нередко – и гораздо более серьезные проступки.

В нужный же момент, когда необходимо было кого-то приструнить, она раскрывала свой блокнот или делала вид, что смотрит в ноутбук, и совершенно без запинки, последовательно перечисляла все прегрешения незадачливого ученика. «Мы слишком на многое закрываем глаза в случае с тобой», – угрожающе шипела она, обращаясь к зарвавшемуся подростку, – «Но ты не думай, что все так легко будет сходить тебе с рук», – многозначительно добавляла она. И далее следовал целый список прегрешений ученика, среди которых часто оказывались и весьма серьезные, выходившие далеко за рамки административных.

Отношения директора с учениками, напоминали связь между бывалым опером и осведомителем из блатных. Позволяя им все в отношении рядовых учителей и сверстников, она, в случае необходимости, точно наносила удар в самое больное место. То, что казалось давно забытым, вдруг оказывалось тщательно задокументированным и бережно хранимым.

Нередко после такой беседы, здоровый детина под два метра ростом размазывал слезы по щекам как ребенок и на какое-то время становился в стенах школы кротким как ягненок.

Все, что предъявляла ему вдруг и сразу заботливая попечительница, было для зарвавшегося подростка как гром среди ясного неба, и он чувствовал себя как затравленный зверек.

Еще бы! Ведь им позволялось абсолютно все! Им позволялось не слушать родителей, презирать и унижать друг друга, ни во что не ставить учителей. Чувствуя вседозволенность и безнаказанность, они вели себя нагло, вызывающе и по отношению к друг другу и по отношению к учителям.

Как-то я был свидетелем отвратительной сцены, когда эти юнцы сидя на остановке, забавлялись тем, что плевали в спину пожилой женщине из «русских».

Тогда я схватил одного из этих молодчиков за шиворот так, что его смуглая физиономия побледнела от страха. Его сотоварищи с вытянутыми физиономиями повскакивали с мест и, как свора собак, стали угрожающе рычать на меня, но подойти не решались. Я готов был уже свернуть ему голову, но почувствовав в своих пальцах тонкую, как у цыпленка, шею и животный страх этого насмерть испуганного ребенка с искалеченной душой, вдруг отдернул руку, как будто меня ударило током.

Эту сцену наблюдали многие, кто – с любопытством, кто – с укором, кто – с безразличием.

На следующий день меня вызвала к себе директор. Там же сидели завуч и зам по воспитательной работе. Все три дамы начали меня воспитывать.

– Это же дети, – с нежностью в голосе говорила завуч, – С ними так нельзя.

– А плевать в спину пожилой женщине можно? – спросил я, прямо уставившись в глаза директорше.

– Я опаздываю на урок, – сухо заявила директорша.

На том разговор и закончился.

Похожих случаев было немало.

Если они находились поблизости от «русской» учительницы, то обязательно начинали громко говорить о том, как им «дают» «русские» уборщицы – почти задаром. Но все это сходило им с рук.

Единственной, кого они слушались, была она, потому что именно она предоставила им все эти привилегии и была гарантом их вседозволенности и безнаказанности. Поэтому и слушались они только ее и еще несколько особ приближенных к персоне директора.

Да и сама директорша вряд ли так смело помыкала бы всеми вокруг, если бы не система, которой она служила, и которая покрывала ее.

Начиналось все с того, что детям в младших классах терпеливо и подробно рассказывали об их правах. Особый акцент при этом делался на их взаимоотношения с родителями. «Если на вас повышают голос, или не дай Бог бьют – немедленно сообщите об этом нам, и мы вам обязательно поможем», – внушали детям на специальных уроках штатные школьные психологи.

Чуть позже наступала очередь учителей. С ними можно было спорить из-за оценок, повышать на них голос, шантажировать из-за оценок, в открытую смеяться. Выживали лишь те, кто могли вписаться в систему. А таких было немало. Нужно было четко знать, кого и чем прижать и кому служить. Имея в классе своих осведомителей и покровительство директорши, это было совсем не сложно.

Дети, выросшие и воспитанные этой системой, прекрасно ориентировались в том, кого можно третировать, а кого нет, на кого можно открыть рот, а перед кем лучше промолчать.