Здесь слишком жарко (сборник)
Шрифт:
– Сукин ты сын, – не выдержал тогда тесть.
Он всегда считал зятя приспособленцем и никогда не верил его показному радушию. От прямого столкновения с зятем старика всегда удерживала жена – пока была жива. Мир в семье она защищала всеми силами. Стоило только вспыхнуть ссоре между отцом и дочерью или между дедом и внуком, как она тут же оказывалась между двух огней. Мягкая, умная, деликатная и при этом умеющая настоять на своём, она была настоящей хранитильницей очага.
После смерти жены старик держался мужественно, только сутулиться стал совсем по-стариковски. Знакомые и сослуживцы, привыкшие всегда узнавать его по военной выправке,
После смерти жены старик с каждым днём всё острее ощущал, что остался совершенно один. Он любил дочь и поэтому никогда и ни в чём не мог ей отказать. Дочь выросла избалованной и эгоистичной.
Дети… Это была единственная причина их частых ссор с женой.
– У детей должно быть всё, – говорила жена тоном, не допускающим сомнений.
– Заработай или заслужи, – всю жизнь отвечал отец на просьбы дочери, жаждавшей красивой жизни.
– Папа, я от тебя только это всегда и слышу: «Заработай, заслужи»! Мне шестнадцать лет, я хочу жить, неужели ты этого не понимаешь?!
Старик, как ветеран войны и человек заслуженный, состоял в особой очереди и на получение машины, и на получение дачных участков, и на многое другое. Почему-то старика везде любили и всюду пропускали без очереди. Может быть потому, что он сам вечно всех пропускал, будь то посадка в автобус, выход из кинотеатра, очередь на машину или на дачный участок?
Старый адмирал всегда находил кого-то, кому дачный участок или машина нужны были больше, чем ему самому. Из-за этого жена и дочь часто ворчали, и дело порой доходило до серьёзных ссор.
– Ну хорошо, ты честный, папа, – порой говорила дочь. – Ты не воруешь, взяток не берёшь, чужого тебе не надо. Но почему ты отказываешься даже от того, что тебе положено?!
– Потому что есть люди, которым машина нужнее, чем нам. Мы, слава Богу, не в землянке и не в коммуналке живём, а люди всемером в двух комнатах ютятся и на работу по два часа добираются!
– Ещё не хватало – коммуналка! – фыркала дочь.
Жена тоже горестно качала головой, сокрушаясь, какой дед непрактичный, но по её глазам и интонации было видно, что она очень гордится мужем – гордится именно тем, что он честный человек. Ей нравились в нём именно эти качества: скромность, самоотверженность, доброта. Другим она его себе и представить не могла бы.
– Почему ты вечно для других, совершенно чужих для тебя людей делаешь всё, а для своей семьи – ничего?! – сердилась на него дочь.
На вопросы дочери он отвечал всегда терпеливо, но её раздражало именно то, что разговаривал он с ней как с ребёнком:
– А как же иначе, доченька? Вам с мамой повезло – я вернулся с войны живым. А обе мои сестры остались вдовами, и у каждой по двое детей. Кто им должен был помогать, как не самые близкие? Я ведь тоже мог с войны не вернуться, и тогда те, кто остались, помогали бы вам.
– Папа, ты мыслишь категориями тридцатых годов!
– Извини, доченька, – отвечал отец. – Так меня воспитали мои родители и советская власть, которой я всем обязан.
– Много ты видел от своей власти? Ради чего ты воевал?! Что дало тебе твоё адмиральское звание?!
Отец багровел, но сдерживался и дрогнувшим голосом отвечал:
– Согласись, для мальчика из нищей еврейской семьи стать адмиралом – не так уж мало. Ты говоришь – «жить»… А ты знаешь, что такое жить? Что значит выживать? Что такое – одна куртка на двоих, в которой мы с братом ходили по очереди
на свидание: я – к твоей маме, а брат – к своей будущей жене? Ты знаешь, что такое постоянное чувство голода?– Папа…
– Хорошо, ты умнее меня, ты продвинутая, а я отстал от жизни. Но объясни мне, почему мы все были так веселы и счастливы всегда, хотя юность наша была совсем не такой сытной, как сейчас, несмотря на отсутствие дорогой одежды, несмотря на войну? Почему, доча?…
Он многое ещё хотел ей сказать и рассказать – о своей большой дружной семье, где все были один за всех и все за одного, о людях, которые жили страной, потому что страной этой были они, а они – страной; о том, как он, молодой офицер, когда учился в Академии, жил в однокомнатной квартире с женой, маленьким ребёнком и родителями жены; о родном брате, который выбросил белый билет, будучи язвенником, ушёл добровольцем на фронт, оставив жену и двух детей, и погиб под Москвой, уже от третьего ранения за ту войну… о друге, который вызвался идти в море в тот роковой бой вместо него, потому что сам он ещё не оправился от ранения… Он многое хотел ей рассказать, но дочь только фыркала:
– Я это слышала уже тысячу раз!
– Хватит! – решительно становилась между ними верная жена и мать, – Ты хочешь отцу давление нагнать?! – возмущалась она. – Как тебе не стыдно?! – корила она дочь.
– Он живёт в своём прошлом и не хочет принимать никаких перемен, – жаловалась дочь матери. – На все аргументы твердит одно: «Всё это уже было. Мы выстоим. Рано хороните». Тогда, в октябре сорок первого, он прорвался из залива, простреливаемого со всех сторон. Но сейчас всё другое, прорываться больше некуда, а отец никак этого не хочет понять!
– Его тоже понять можно, – говорила мать.
– С молодыми нужно по-другому, – мягко выговаривала она потом мужу, одновременно успокаивая его. – Они уже не такие, как мы, и с этим ничего не поделаешь. Её ведь тоже понять можно.
Старик с женой не спорил. Да, жена права. Поздний ребенок, главная отрада в жизни… Что тут поделаешь? Поэтому он просто смотрел на свою ненаглядную возлюбленную и успокаивался. Она нисколько не изменилась. Такая же красивая. Только располнела. Если бы не эта полнота… Но лучше её всё равно нет и не будет…
А она всё тряслась над мужем, с которым они прожили вместе почти шестьдесят лет. Старая, энергичная, она никогда ни на что не жаловалась, а ушла первой.
После смерти жены старика сдерживать было уже некому, и он высказал зятю всё, что о нём думал, лаконично и с солдатской прямотой.
– Солдафон, – презрительно бросил зять.
Сын обиженно посмотрел на отца, а дочь гневно крикнула мужу:
– Не смей так говорить о моём отце! – хотя сама нередко ссорилась с отцом.
Бывало, что они не разговаривали по несколько дней подряд. Дочь всегда первой делала шаг к примирению и просила у отца прощения.
Когда она заходила к нему в комнату, отец чаще всего сидел за своим письменным столом спиной к ней и, как всегда, писал свою книгу, над которой работал ежедневно по много часов.
При виде его поредевших седых волос на макушке и ссутулившейся спины на глаза у дочери наворачивались слёзы. Он как будто не замечал её присутствия, но дочь знала – он ждет её.
– Пап, прости, – просто говорила дочь.
Тогда отец отрывался от бумаг, лицо его было серьёзно и по взгляду чувствовалось, что он долго готовился к этому разговору, мысленно уже не раз повторяя то, что собирался сказать дочери.