Здравый смысл врет. Почему не надо слушать свой внутренний голос

В качестве примера рассмотрим реакцию банковского сообщества на предложение администрации Барака Обамы обложить налогами определенные операционные прибыли — в качестве способа возмещения денег налогоплательщиков^{283}. С точки зрения банков, они вернули их — причем с процентами. Таким образом, в соответствии с законом от них ничего больше нельзя требовать. Но представьте на мгновение, какова была бы прибыль банков в 2009 году без нескольких сотен миллиардов долларов, которые они получили от правительственных фондов и из которых извлекали выгоду как непосредственно, так и косвенно. Знать наверняка мы, конечно, не можем, ибо не проводили такой эксперимент. Но можем сделать кое-какие прикидки. AIG, например, вообще бы не существовало, а ее различные партнеры (включая Goldman Sachs) недосчитались бы нескольких десятков миллиардов долларов, поступавших через AIG. Citigroup вполне могла бы рухнуть; Merrill Lynch, Bear Stearns и Lehman Brothers попросту исчезли бы, а не слились с другими банками.

Учитывая все вышесказанное, в 2009 году банковская система могла потерять десятки миллиардов долларов — хотя в действительности она их заработала, — и тысячи банкиров, в реальности получивших бонусы, были бы уволены. Теперь представьте, что осенью 2008 года руководителям Goldman Sachs, J. P. Morgan, Citigroup и им подобных предложили бы выбор между миром «системной поддержки», в котором им гарантировалась государственная помощь, и «свободным» миром, где они были бы предоставлены судьбе. Забудьте на мгновение о последовавшей бы за этим экономической разрухе и задумайтесь: какой долей своих будущих компенсаций банки согласились бы пожертвовать в обмен на гарантию от банкротства? Опять-таки, вопрос чисто гипотетический. Однако когда на чаше весов находится выживание, можно с уверенностью утверждать: они согласились бы отдать больше, чем взяли.

То, что банки и их союзники вместо этого умудрились выставить себя жертвами удушающей правительственной интервенции и вышедшего из-под контроля политического популизма, — не более чем проявления непорядочности и лицемерия. Дело не только в том, что они извлекали прибыль как из прямых займов, так и из других правительственных щедрот^{284}. Настоящая причина — приверженность определенной философии. Когда все хорошо, банки позиционируют себя как независимые рискующие единства, имеющие право пожинать плоды собственного тяжкого труда. А вот во время кризиса они выставляют себя всего лишь ключевыми элементами более крупной системы, для которой их крах представляет экзистенциальную угрозу. Будет ли это утверждение правдой, поскольку они слишком большие, или слишком взаимосвязаны, или по любой другой причине, — не важно. Суть в том, что они должны придерживаться либо позиций либертаризма и пожинать плоды как собственных успехов, так и неудач, либо позиций Ролза и отдавать должное системе, которая о них заботится. В любом случае, менять философии по своему усмотрению — недопустимо.

Неся бремена друг друга [47]

В своей недавно вышедшей книге «Justice» философ Майкл Сандел высказывает похожее соображение. Все вопросы справедливости и правосудия, утверждает он, должны разрешаться в свете нашей зависимости друг от друга — от друзей, семьи, коллег и одноклассников, а также от сообществ, общества, национальной и этнической принадлежности и даже от далеких предков. Мы гордимся достижениями «наших» людей, защищаем их и приходим им на помощь, когда это необходимо. Мы чувствуем, что обязаны быть преданными им по одной-единственной причине — мы связаны с ними и ждем от них того же. Поэтому не удивительно, что социальные сети играют ключевую роль в нашей жизни: они объединяют нас с ресурсами, предоставляют информацию и поддержку, а также облегчают взаимодействие — на основе обоюдного доверия и предполагаемого уважения. Мы настолько интегрированы в сети социальных отношений, что вообразить себя вне них безумно трудно.

47

Слегка видоизмененная строка из Послания к галатам святого апостола Павла: «Носите бремена друг друга, и таким образом исполните закон Христов» (Гал. 6: 2). — Прим. пер.

До сих пор никаких противоречий не возникает. Даже Маргарет Тэтчер, заявившая, что «такой вещи, как общество, не существует», признавала: семья важна точно так же, как отдельные люди. Сандел же утверждает, что социальные сети модифицируют само понятие индивидуальной свободы — причем весьма неожиданным образом. Что бы мы себе ни воображали, мы никогда не бываем полностью свободны — да и не хотим этого. Связи же, придающие смысл нашей жизни, вместе с тем ограничивают нас — но именно эти ограничения и придают смысл происходящему. С позиции Сандела, рассуждать о справедливости или о правосудии исключительно с точки зрения индивидуальной свободы так же бессмысленно, как и по аналогии с неким воображаемым естественным состоянием. Ни то, ни другое не является точной репрезентацией мира, в котором мы живем. Нравится нам это или нет, понятия правосудия и справедливости должны учитывать напряжение, существующее между отдельным человеком и обществом в целом. Увы, это легче сказать, чем сделать. Сандел, например, утверждает, что человек не может гордиться своим наследием как американец, не стыдясь при этом истории рабства. Согласно приверженцам либертаризма, столь отвратительные деяния совершали не они, а их предки — значит, им-то извиняться не за что. Между тем, разумеется, они гордятся своей историей и будут жить скорее в этой стране, чем в любой другой.

С точки зрения этого философа, нельзя по своему усмотрению то отождествлять себя со своими предками, то абстрагироваться от них. Либо вы часть этого расширенного сообщества (и тогда наравне со всеми делите как убытки, так и прибыли), либо нет (в этом случае вас не касается ни одно, ни другое).

Утверждение Сандела о том, что наши индивидуальные действия неразделимо вплетены в сети социальных отношений, влияет на рассуждения не только о справедливости и правосудии, но и о нравственности и добродетели. Согласно Санделу, человек не может определить, что справедливо, не оценив при этом нравственный статус конкурирующих утверждений. А это, в свою очередь, требует разрешения вопроса о нравственной цели социальных институтов. Мы не можем решить, правильны ли или справедливы ли однополые браки, не определив сперва, в чем вообще заключается смысл брака. Мы не можем решить, справедливы ли критерии приема в определенный университет, не установив сначала, какова цель этого университета. Мы не можем решить, уместно ли вознаграждение банкиров, не выяснив перед этим, что именно банки должны делать для общества. В этом отношении точка зрения Сандела восходит к древней философии Аристотеля. Последний также полагал, что вопросы правосудия требуют размышления о цели. Но если, по нему, цель определялась вне социальной системы — скажем, божественным промыслом, — то Сандел придерживается иной точки зрения. Цель для него — это коллективное решение членов общества. Таким образом, философ делает вывод: справедливое общество — не то, которое судит споры между отдельными людьми с нравственно нейтральных позиций, а то, которое способствует дискуссиям о надлежащей нравственной позиции. Как признает Сандел, это очень сложно, и над этим постоянно надо работать, но другого выхода он не видит.

Что особо интересно в аргументах Сандела — по крайней мере для социолога, — так это то, насколько они социологические. Социологи, например, давно полагают, что значение индивидуального действия может быть понято только в контексте переплетающихся сетей взаимоотношений — так называемой включенности^{285}. Более того, утверждение Сандела (о том, что ценности, на основе которых мы судим о справедливости, есть исключительно продукт общества) отражает идею, выдвинутую социологами еще в 1960-х годах. Последняя подразумевала, что социальная реальность формируется самим обществом и, следовательно, не является навязанной нам неким внешним миром^{286}. Как ни удивительно, из аргумента Сандела, таким образом, следует, что фундаментальные вопросы политической философии являются также вопросами и социологическими.

Так как же нам на них ответить? Один из вариантов — подход, предлагаемый Санделом. Именно так к ним в основном подходили и подходят социологи. Однако опора лишь на интуицию предполагает определенные ограничения. Конечно, можно утверждать — и в последнее время так делали многие, — что банки, чьи действия ведут к системному риску, должны нести ответственность за него. Каким образом? Либо покупать страховку «системного риска», либо повышать свои резервы. Однако без четкого понимания такой угрозы определить рискованность того или иного действия и, соответственно, размер штрафа невозможно. Одно дело — указать, что, оценивая некий процесс, мы слишком акцентируемся на результате и приписываем чересчур важное значение в его определении «особенным людям». И совсем другое — предложить лучший подход к оценке деятельности и пониманию того, как в действительности функционируют сложные социальные системы (такие, как компании, рынки и общества). Как бы ни были важны размышления над этими вопросами, просто рассуждать о них — недостаточно. И вот тут-то самое время задуматься: что же в состоянии предложить наука об обществе — если вообще что-то может?

Глава 10 Подлинная цель познания

Вотще за Богом смертные следят.

На самого себя направь ты взгляд [48] .

Александр Поуп. «Опыт о человеке»

Когда в 1732 году Александр Поуп издал свой «Опыт о человеке», мир виделся совсем не таким, как сегодня. «Опыт» был написан всего через несколько десятилетий после «Начал» — шедевра Исаака Ньютона, раскрывшего математические принципы планетарного движения. Мыслители тогда все еще пытались осознать неслыханную для того времени мысль о том, что законы, управляющие движением обычных предметов здесь, на Земле, — те же самые, которые управляют и небесными телами. Фактически люди по-прежнему бились над выражением любых физических законов в виде математических уравнений — с тем чтобы затем последние можно было использовать для невероятно точного прогнозирования всего на свете: от завтрашнего прилива до возвращения далеких комет. Какое удивительное, должно быть, это было время! Вселенная, так долго являвшаяся неразрешимой загадкой, казалось, вдруг сдалась под натиском разума одного-единственного человека. По словами Поупа ^{287} ,

48

Перевод В. Микушевича. Имеется и другой вариант: «Итак, познай себя, о Боге не суди вовек; Познанья подлинная цель для человечества есть человек» (эпиграф к сборнику эссе И. Берлина. Подлинная цель познания: избранные эссе. — М.: Канон+, 2002).

Был этот мир глубокой тьмой окутан. Да будет свет! И вот явился Ньютон [49] .

В течение следующих трех веков объем знаний человечества неуклонно рос, тайны раскрывались одна за другой. Результаты поразительны. Сегодня у нас есть теории Вселенной, восходящие к моменту Большого взрыва, и телескопы, пронизывающие галактики. Мы запустили космические зонды за пределы Солнечной системы и побывали на Луне. Мы создали бомбы, способные сровнять с землей целый город, и ракеты, которые могут влететь в окно. Мы измерили Землю с предельной точностью и поняли, что творится у нее внутри. Мы строим огромные здания и мосты, меняем очертания рек, гор и даже морских береговых линий. Мы придумали часы, которые отсчитывают миллиардные доли секунды. Наши компьютеры с такой скоростью обрабатывают информацию, что времени, за которое они переберут все слова, когда-либо написанные человеком, не хватит, чтобы вручную записать хотя бы одно из них. В точных науках, похоже, мы можем заставить ангелов танцевать на острие иглы.

49

Перевод C. Маршака.

Совершенно очевидно, что наука об обществе сильно отстала. Однако из этого наблюдения очень легко сделать неверные выводы. Недавно мне напомнил об этой проблеме коллега-физик. Перелопатив уйму трудов по социологии, он пришел к следующему заключению: главная проблема этой дисциплины в том, что она не открыла никаких столь же общих и точных законов человеческого поведения, как те, к которым он привык в физике. Вместо этого, показалось ему, социология — просто бесконечное нагромождение особых случаев, когда кто-то один делает что-то одно по какой-то одной причине один раз, и кто-то другой делает что-то другое по какой-то другой причине в другой раз. Будучи физиком до мозга костей, мой друг нашел это отсутствие закономерного поведения особенно огорчительным. В конце концов, сложно представить, чтобы любой крупный прорыв в физике мог произойти без знания законов Ньютона, применимых во все времена и во всяком пространстве. Они были настолько неотъемлемыми от достижений естественных наук, что со временем стали ассоциироваться с самой идеей науки. Неспособность социологов предложить нечто хотя бы отдаленно похожее, по его мнению, конечно, означала одно: социальная наука не заслуживает считаться таковой вообще.