Здравый смысл врет. Почему не надо слушать свой внутренний голос

Убедительно, не правда ли? Да и список успехов Apple слишком длинен для того, чтобы являться следствием случайного стечения обстоятельств. Тем не менее, поскольку история компании может произойти лишь единожды, полностью исключить эффект ореола нельзя. Например, как утверждал Майкл Рейнор — автор книги «Стратегический парадокс», которую я обсуждал в шестой главе, — стратегия iPod включала ряд элементов, которые запросто могли привести к провалу, как это произошло с iPhone. Генеральный директор Microsoft Стив Балмер с иронией отзывался об идее, будто потребители согласятся заплатить 500 долларов за телефон без клавиатуры, покупка которого к тому же подразумевала еще и приобретение двухлетнего контракта с AT&T. Хотя это соображение весьма разумно, сегодня оно выглядит смешным. Оба продукта кажутся гениальными — но лишь потому что в конечном счете оказались успешными. Провались они, мы не говорили бы о блестящей стратегии и руководстве Джобса, которые просто не сработали. Скорее, мы бы обвинили его в высокомерии и нежелании учитывать требования рынка. Как и все объяснения успешности (или неуспешности) данной конкретной стратегии с точки зрения известного результата, расхожее мнение относительно недавнего успеха Apple подвержено эффекту ореола.

Из общепринятой точки зрения на Apple вытекает еще одна потенциальная проблема, никак не связанная с эффектом ореола. Речь идет о нашей склонности приписывать львиную долю успеха всей корпорации, в которой работают сотни тысяч талантливых инженеров, дизайнеров и менеджеров, одному-единственному человеку. Как и все объяснения, основанные на здравом смысле, утверждение, будто Джобс является незаменимым архитектором успеха Apple, кажется совершенно правдоподобным. Во-первых, именно с его возвращением компания начала выходить из кризиса после 10 лет забвения в 1986–1996 годах. Во-вторых, Джобс знаменит своей репутацией крайне требовательного управленца, неизменно сфокусированного на инновациях, дизайне и инженерном совершенстве. Разве это не подтверждает явную связь с успехом Apple? Наконец, столь крупные компании нуждаются в нацеленности многих людей на решение единой, общей задачи — а это по плечу только сильному лидеру. Поскольку такая роль по определению уникальна, лидер тоже кажется уникальным. А значит, приписывание ему в заслугу львиной доли успеха компании совершенно оправданно.

Возможно, Стив Джобс на самом деле является таким человеком — sine qua non корпорации Apple. Но, если так, он в корпоративной жизни — скорее исключение, нежели правило. Как пишет в своей книге «В поисках корпоративного спасителя» [46] социолог и профессор гарвардской школы бизнеса Ракеш Кура-на, результаты деятельности компаний обычно определяются в меньшей степени действиями генеральных директоров и в большей — внешними, неподвластными отдельным руководителям факторами (такими, как состояние промышленности или экономики в целом) ^{271} . Курана приходит к следующему выводу: основанные на здравом смысле расхожие объяснения успеха строятся на могуществе вдохновленных лидеров не в силу определенных фактов, а потому, что без таких фигур понять механизмы функционирования большого, сложного единства практически невозможно. Наша потребность рассматривать успех компании сквозь призму одного влиятельного человека, объясняет исследователь, — это результат комбинации психологической предвзятости и культурных убеждений (особенно в таких культурах, как США, где столь ценятся индивидуальные достижения). Средства массовой информации объяснениям, базирующимся на социальных, экономических и политических силах, тоже предпочитают простые нарративы, сконцентрированные на человеке. Получается, толкования, акцентирующие роль особенных людей в развитии невероятно сложных организаций и событий, не только импонируют нам самим, но и окружают нас со всех сторон ^{272} .

46

Оригинальное название «Searching for a corporate savior». На русский язык пока не переведена. — Прим. пер.

Это мировоззрение подкрепляют и особые механизмы отбора руководителей корпораций. В отличие от обычных рынков, характеризующихся большим количеством покупателей и продавцов, открытыми ценами и высокой степенью взаимозаменимости, рынок труда генеральных директоров отличается небольшим количеством участников (многие из которых социально или профессионально уже связаны друг с другом) и почти полностью оперирует вне поля зрения общественности. Результат — нечто похожее на самовыполняющееся пророчество. Советы директоров, аналитики и пресса убеждены: лишь определенные ключевые люди могут принимать «верные» решения. Следовательно, количество кандидатур сводится к единицам. Такая искусственная скудность, в свою очередь, позволяет избранным добиваться крайне щедрых пакетов вознаграждений, которые затем выставляются в качестве аргументов того, что кандидата якобы оценила вовсе не горстка единомышленников, а «рынок». Наконец, компания либо добьется успеха (и в этом случае был явно выбран правильный лидер), либо нет (то есть совет директоров совершил ошибку и теперь занят поиском нового руководителя). Иногда «провальный» гендиректор уходит с огромными компенсациями — эти-то случаи и привлекают внимание. С точки зрения Ракеша Курана, однако, возмущение, часто вызываемое оплатой за провал, не только маскирует более глубинные проблемы оценки деятельности, которые я обсуждал выше, но и подкрепляет ошибочное представление, будто достижения компании вообще могут быть приписаны одному-единственному человеку — пусть даже ее топ-менеджеру^{273}. Если бы советы директоров подвергли сомнению саму идею незаменимого генерального и если конкурсы на эту должность были бы открыты большему количеству кандидатов, то договориться о таких экстравагантных пакетах вознаграждений было бы гораздо, гораздо труднее^{274}.

Человек и общество

Пускай мы не можем ответить на вопросы, как отличить успех от таланта, а вклады отдельных людей — от достижений коллектива, уже сама их постановка может изменить наши представления о справедливости и правосудии в обществе в целом. Эта проблема — хоть и в несколько иной формулировке — была поднята в известной дискуссии о справедливом обществе, развернувшейся между двумя политическими философами Джоном Ролзом и Робертом Нозиком. Будучи приверженцем либертаризма, последний полагал: люди, по сути, получают то, что заработали, — а значит, никто не имеет права это отнять, даже если в результате возникает сильное социальное неравенство. Первый, напротив, спрашивал, в каком обществе каждый из нас хотел бы жить, если бы мы заранее не были уверены в том, на каком социальноэкономическом уровне окажемся. Любой разумный человек, рассуждал Ролз, предпочтет эгалитарное общество (в котором самым бедным живется как можно лучше) тому, в котором горстка людей очень богата, а многие очень бедны: ведь шансы оказаться в числе богачей крайне малы^{275}.

Нозик счел аргумент Ролза о том, что если не все, то хотя бы часть достижений индивида принадлежит обществу, глубоко тревожным. Если человек не вправе оставлять себе продукты собственного таланта и труда, рассуждал Роберт, то он, по сути, вынужден работать на кого-то еще против своей воли и, следовательно, не полностью «принадлежит» себе. Налогообложение наряду со всеми прочими попытками перераспределения богатств, продолжал Нозик, есть функциональный эквивалент рабства и как таковое с нравственной точки зрения неприемлемо, какие бы выгоды ни сулило другим. Этот аргумент импонировал многим — причем не только философским обоснованием снижения налогов. Рассуждения о том, что будет считаться справедливым в гипотетическом «естественном состоянии», согласовывались с объяснениями индивидуальных успехов и неудач с точки зрения здравого смысла. Иными словами, если некто тратит время и силы на постройку каноэ, никто не имеет право отнять у него эту лодку — даже если это означает, что человек, у которого каноэ нет, будет страдать или погибнет. То есть индивидуальные достижения есть продукт исключительно индивидуальных же усилий и навыков.

Если говорить о естественном состоянии, Нозик, возможно, и прав. Суть же аргументации Ролза сводится к тому, что мы живем вовсе не в таком мире, а в высокоразвитом обществе. И в нем несоразмерно большие вознаграждения могут выпасть на долю людей, которые — так уж получилось — обладают определенными качествами и которым — а это, наверное, самое главное — представились соответствующие возможности. В США, например, два спортсмена с одинаковым уровнем подготовки (оба — мастера международного класса), будучи пловцом и баскетболистом, вероятно, добьются разного уровня признания и благосостояния. И это будет зависеть отнюдь не от их собственных достоинств или недостатков. Аналогичным образом два в равной степени одаренных ребенка, один из которых родился в обеспеченной, образованной и социально престижной семье, а другой — в бедной, социально изолированной, с низким уровнем образования, имеют разные шансы добиться успеха в жизни^{276}. Наконец, даже случайные различия в возможностях, возникающие в начале карьеры, часто аккумулируются (эффект Матфея), что в итоге ведет к еще большим расхождениям в дальнейшей жизни. Согласно Ролзу, поскольку неравенство, по сути, определяется случайностями (говорим ли мы о рождении, таланте или возможностях), справедливое общество — то, в котором их последствия минимизированы.

Это утверждение часто понимается неверно: якобы неравенство нежелательно само по себе. Однако ученый имел в виду вовсе не это! Допущение возможности того, что благодаря усердному труду и применению собственных талантов человек может добиться большего, чем его соратники, безусловно, полезно для общества в целом. Точно так же считают и сторонники либертаризма. В мире Ролза люди вольны делать то, что хотят, и имеют полнейшее право брать все, что им причитается в соответствии с правилами игры. И если последние предусматривают большие доходы у бейсболистов, а не у пловцов, и у инвестбанкиров, а не у учителей, — значит, быть посему. Мысль Ролза в том, что правила игры должны выбираться исходя из их удовлетворения социальным, а не индивидуальным целям. Сотрудники банков, другими словами, имеют право на все, что они способны вытянуть из своих работодателей, но не могут претендовать на экономическую систему, в которой финансовый сектор гораздо прибыльнее любого другого.

Из этого аргумента следует, что дискуссия по поводу индивидуального вознаграждения не должна проводиться на уровне отдельных людей. Если банковские служащие и в самом деле зарабатывают слишком много, регулировка индивидуальной оплаты, предлагаемая самим финансовым сектором, не является оптимальным решением, и ввязываться в нее не следует. Скорее, банковское дело должно в принципе стать менее прибыльным. Этого можно добиться, например, ограничив суммы, которые могут заимствовать банки и хедж-фонды с целью улучшения своих портфелей, или обязав их торговать внебиржевыми деривативами на биржах. Финансовый сектор может возразить: мол, улучшение портфелей и кастомизация выгодны не только банкам, но и их клиентам, а значит, и всей экономике в целом. К таким заявлениям — хотя они и корыстны, — возможно, следует прислушаться. Однако если повышенный риск для экономической системы перевешивает ожидаемые прибыли, тогда изменение правил оправдано. Мы можем сколько угодно спорить о том, хороша или плоха для общества меньшая прибыльность банковского дела, но именно об этом и следует спорить. А не о том, «заслуживает» ли тот или иной человек своего десятимиллионного бонуса. Либертаристские рассуждения о том, что справедливо и несправедливо, просто неуместны, ибо в естественном состоянии никто десятимиллионных бонусов и не получает.

Аналогично, рассуждая о так называемом перераспределении богатств, мы совершаем грубую ошибку: существующее распределение считается естественным состоянием вещей, а некая предложенная политика представляется неестественной и потому — нравственно нежелательным отклонением. В реальности, однако, любое распределение богатств отражает особый набор принятых обществом решений. Они касаются большей ценности одних навыков и меньшей — других, взимания налогов или запрета одних видов деятельности вкупе с субсидированием и поощрением других, соблюдения одних правил и игнорирования и нарушения других. Все это может иметь существенные последствия для определения того, кто станет богатым, а кто — нет. Примером служат недавние откровения об эксплицитных и имплицитных правительственных субсидиях многонациональным нефтяным компаниям и учреждениям, предоставляющим кредиты студентам^{277}. Впрочем, ничего «естественного» в этих решениях нет. Все они — продукт как экономической рациональности и социальной желательности, так и исторической случайности, политической целесообразности и корпоративного лоббирования. Если какой-нибудь политический деятель, президент или конгресс пытаются изменить некоторые из этих решений — скажем, путем смещения налоговой нагрузки с рабочего класса на очень богатых, обложения налогом не доходов, а расходов или прекращения субсидирования определенных отраслей промышленности, — тогда можно порассуждать о том, действительно ли предложенные изменения имеют смысл. Противиться же им исключительно на том основании, что из-за них распределение богатств каким-то образом станет менее естественным, просто неразумно.

Размер имеет значение

Справедливое отношение общества к своим членам касается не только наград, но и ответственности. Например, в последнее время много писалось о том, должны ли банки и другие финансовые фирмы, представляющие собой серьезный системный риск, вообще иметь право на существование^{278}. Большая часть дискуссии касалась характера этой опасности, а также того, какое именно качество финансового учреждения — размер, взаимосвязанность или нечто другое — определяет степень угрозы, которую создаст его крах для остальной экономики^{279}. Решить эти вопросы крайне важно — хотя бы только для того, чтобы лучше понять, как измерять системный риск, и — хочется надеяться — ограничить его посредством грамотного регулирования. Впрочем, вполне может оказаться, что гарантировать надежность и стабильность любой сложной взаимосвязанной системы невозможно^{280}. Сети электропередач, как правило, способны выдержать отказ отдельных линий и генераторов, но иногда кажущаяся простой неполадка каскадирует по всей системе. В итоге будут выведены из строя сотни электростанций и затронуты миллионы потребителей — как случалось несколько раз за последние годы в США, Европе и Бразилии^{281}. Временами ломаются даже наиболее совершенные детища инженерии — такие, как ядерные реакторы, самолеты коммерческой авиации и космические челноки, разработанные для максимизации безопасности. Последствия бывают катастрофическими. Даже Интернет, крайне устойчивый ко всевозможным физическим неполадкам, весьма уязвим для целого ряда нефизических угроз — включая массовый спам, «червяков», ботов и DDoS-атак. Судя по всему, как только система достигает определенного уровня сложности, исключить вероятность неполадки становится просто невозможно^{282}. Если так, нам нужны не только более современные инструменты оценки системного риска, но и более совершенный способ реагирования на него.