Зеленая Миля

— Да! Да! — Делакруа не находил себе места от радости. Он повернулся ко мне. — А что такое плексиглас?

— Специальное небьющееся стекло.

— Да, конечно. Конечно, небьющееся! — Он протянул руку с катушкой к Зверюге, как бы призывая того продолжать. Мистер Джинглес привстал на задних лапках, его черные глаза-бусинки не отрывались от раскрашенной катушки. Зрелище они представляли презабавное. Перси подошел поближе, словно хотел получше их разглядеть. Я заметил, как хмурится на него Джон Коффи, но разыгравшаяся фантазия Зверюги слишком захватила меня, чтобы я смог обратить на это должное внимание. Все-таки не очень легко напрочь отвлечь приговоренного к смерти от мыслей о скорой казни. Так что выдумка Зверюги не могла не вызвать у меня восхищения.

— Конечно, им нравится весь город, но дети больше всего любят мышиный цирк, где мыши качаются на трапециях, перекатывают бочонки, складывают монеты…

— Да, это и нужно! Лучшего места для Мистера Джинглеса не найти! — Глаза Делакруа сверкали, щеки раскраснелись. Будь моя воля, я бы произвел Зверюгу в святые. — Ты все-таки попадешь в цирк, Мистер Джинглес! Будешь жить в мышином городе во Флориде! С плексигласовыми стенами! Ур-ра!

Катушку он бросил слишком сильно. В стену она ударилась низко, отскочила и выкатилась между прутьев решетки на Зеленую милю. Мистер Джинглес бросился за ней, и Перси своего шанса не упустил.

— Нет! — взревел Зверюга, но Перси его словно и не слышал.

Как только Мистер Джинглес добрался до катушки, она полностью приковала к себе его внимание, и он начисто забыл про давнего врага. И тут Перси опустил на мышонка тяжелую подошву. Отчетливо хрустнул ломающийся позвоночник Мистера Джинглеса, кровь хлынула из его рта. Маленькие черные глазки вылезли из орбит с застывшим в них выражением агонии, совсем как у человека.

Делакруа заголосил от ужаса и боли, бросился на пол, протягивая руки к мышонку, вновь и вновь повторяя его имя.

Перси улыбаясь повернулся к Делакруа. К нам троим.

— Вот и все. Я знал, что доберусь до него. Рано или поздно. Как говорится, вопрос времени. — Он повернулся и не торопясь зашагал по Зеленой миле.

Мистер Джинглес остался лежать на линолеуме в луже собственной крови.

Часть четвертая Скверная смерть Эдуарда Делакруа

Глава 1

Помимо мемуаров, я пишу дневник, который завел после того, как поселился, в Джорджия Пайне. Ничего особенного, пара абзацев каждый день, главным образом о погоде. Вчера вечером я его пролистал. Хотел посмотреть, сколько прошло времени с той поры, как мои внуки, Кристофер и Дэниэль, засадили меня в Джорджия Пайне. «Для твоей же пользы, дед», — убеждали они меня. А что еще я мог от них услышать? Разве не эти слова обычно произносят люди, если хотят избавиться от ходячей и говорящей обузы?

Оказалось, чуть больше двух лет. Самое удивительное, что я не могу сказать, как я ощутил эти годы. Долго они тянулись или пролетели, словно миг. Мое чувство времени как бы размякло, будто слепленный детьми снеговик на мартовском солнце. Времени, к которому я привык (стандартное восточное, световое, рабочее), более не существует. Здесь только джорджияпайнсское время, оно же стариковское, старушечье, и время ссать в постель. Остальное… кануло в Лету.

Джорджия Пайне — чертовски опасное место. Поначалу этого не понимаешь, поначалу думаешь, что место это скучное, а опасности здесь не больше, чем в яслях в тихий час, но тут очень опасно — я знаю, о чем говорю. Со времени моего переезда сюда я повидал многих, постепенно впадавших в старческий маразм, а иной раз и не постепенно, а разом, словно подлодка, камнем идущая ко дну. В Джорджия Пайне приезжали нормальные люди, пусть с затуманенным взглядом и опирающиеся на палку, но в остальном безо всяких отклонений… и что-то с ними случалось. Месяц спустя они уже сидели в телевизионной комнате, тупо глядя на Опру Уинфри, с отвисшей челюстью, забыв про стакан с апельсиновым соком, что трясся в руке. Еще через месяц им приходилось подсказывать имена детей, когда те их навещали. А уж на третий они забывали даже собственные имена. Что-то с ними происходило: так на них действовало джорджияпайнсское время. Оно здесь как слабый раствор кислоты, который разъедает сначала память, а потом и желание жить.

Со временем надо бороться. Об этом я говорю Элейн Коннолли, моей закадычной подруге. Мне заметно полегчало, когда я начал писать о том, что случилось со мной в 1932 году, том самом, когда на Зеленой миле появился Джон Коффи. Некоторые из воспоминаний омерзительны, но они обостряют память точно так же, как нож затачивает карандаш, и поэтому боль, вызванную ими, можно и потерпеть. Писать и вспоминать, однако, недостаточно. У меня есть еще и тело, старое, дряблое, но другого нет и не будет, и поэтому я стараюсь держать его в тонусе. Первое время мне это давалось с трудом, старику не так-то легко уговорить себя на физические нагрузки, но теперь мне стало проще, ибо мои прогулки обрели цель.

На первую прогулку, чуть ли не каждый день, я выхожу из дома до завтрака, как только рассветает. В то утро шел дождь, от сырости ныли суставы, но я взял накидку с вешалки у кухонной двери и все равно отправился погулять. Когда у человека есть дело, он должен его сделать, а если у него что-то болит, это его проблемы. Опять же, кроме минусов, есть и плюсы. Главный — причастность к реальному времени, столь отличному от местного, джорджияпайнсского. И я люблю дождь независимо от того, болит у меня что-то или нет. Особенно ранним утром, когда только начинается день, полный разнообразных возможностей даже для такого немощного старика, как я.

Я миновал кухню, выпросив у еще сонного повара два гренка, и вышел из дома. Пересек крикетную площадку, потом зеленую лужайку и углубился в рощу. Узкая извилистая тропа вела к двум сараям, которые уже давно не использовались и медленно разрушались. Я шагал не спеша, прислушиваясь к шуму дождя, поливающего сосны, пережевывая кусочки гренка несколькими оставшимися зубами. Ноги болели, но я не обращал на это внимания: тупую боль можно и потерпеть. А в общем, я пребывал в приподнятом настроении и вдыхал напоенный влагой воздух полной грудью, словно хотел, чтобы он насытил меня.

А потом я добрался до второго из сараев, вошел и побыл внутри, занимаясь своими делами.

Двадцать минут спустя, возвращаясь к дому, я уже чувствовал, как червячок голода шевелится у меня в животе, и думал о том, что на завтрак мне потребуется нечто более существенное, чем гренок. Тарелка овсянки, может, даже яичница и сосиска. Я люблю сосиски, всегда любил, но теперь, если съедаю больше одной, у меня начинается изжога. А вот от одной — никаких неприятных ощущений. Потом, наполнив желудок и с мозгами, проветренными влажным воздухом (я на это надеялся), я намеревался пройти на закрытую веранду и приступить к описанию казни Эдуарда Делакруа. С этим мне хотелось покончить как можно быстрее из опасения, что не хватит духу.

Пересекая крикетную площадку, я думал о Мистере Джинглесе, о том, как Перси Уэтмор раздавил его башмаком, сломав позвоночник, о том, как отчаянно кричал Делакруа, увидев, что наделал его враг… и не замечал Брэда Доулена, стоящего у припаркованного там грузовичка, пока тот не протянул руку и не схватил меня за запястье.

— Решил прогуляться, Поли? — спросил он.

Я отпрыгнул от Доулена, вырвавшись из его цепких пальцев. Частично от неожиданности (любой дернется, если вдруг схватят за руку), но только частично. Помните, я думал о Перси Уэтморе, а именно его и напоминал мне Брэд. Напоминая своим пристрастием к чтиву, которое он таскал в заднем кармане брюк (только Перси отдавал предпочтение приключенческим журналам, а Брэд — анекдотам, которые могли показаться смешными только людям глупым и злым), а также своей наглостью и желанием причинить боль.

Он только что прибыл на работу, был еще в джинсах и ковбойке, не успев переодеться во все белое. В руке Доулен держал остатки крекера, который утащил с кухни. Стоял он под навесом, чтобы не промокнуть. Я нисколько не сомневался, что пришел он так рано только с одной целью: следить за мной. Я сразу понял, что с мистером Брэдом Доуленом надо держать ухо востро. Он меня недолюбливал. Не знаю в чем причина, но ведь я так и не понял, почему Перси Уэтмор недолюбливал Делакруа. Пожалуй, недолюбливал — слишком мягко сказано. Перси возненавидел Дела, как только тот появился на Зеленой миле.