Зеленое солнце

В памяти отпечаталось, как схватил его за грудки, как тащил в коридор, а тот упирался и громко кричал, как выкинул на крыльцо, чтоб не смел больше здесь никому на глаза показываться. Глухой звук падения потом долго звучал в его ушах. И материн плач. То, как она раз за разом повторяла, что все ее беды от одного Ивана. Еще запомнилось, что вскоре дом наполнили какие-то люди. Врачи со скорой, милиция, взрослые дочки Ивана Анатольевича с визгливыми голосами, напирающие на Ляну. Все они наперебой галдели, а ему уши закрыть хотелось, чтобы не слышать всего, что говорят — о нем. Конечно, о нем. О ком же еще?

А ведь Назар так и не понял — живой батя или таки помер. Никто не сказал, а он спрашивать боялся.

Потом его увезли давать показания, он со всем соглашался, во всем признавался и все подписывал. Потому как справедливо же.

Если убил — то должен сидеть. Как же еще?

В итоге, словно ангел милосердия, появился Стах и забрал его из рудославской каталажки, вернув домой. Назар рыдал первый раз жизни, когда дядька в дороге еще, совершенно мимоходом, случайно оговорился, что Ивана Анатольевича он перевез в Кловск, в нейрохирургию, и тот уже вышел из комы. И что «эти склочные бабы» заявление заберут.

Эти склочные бабы — его родные сестры по отцу. Сводные. Как Ляна Стаху. Мысль эта удивила его тогда, даже поразила. Но плакал он не поэтому, а от облегчения, что тот человек остался жив. И правда. Никто же не говорил, что ему убийство инкриминируют, только нанесение телесных повреждений, опасных для жизни. Но это он далеко не сразу понял.

Еще какое-то время ушло на то, чтобы все утрясти. Девкам выплатить компенсацию, договориться в органах, чтобы дело вообще «потеряли», чтобы никакого пятна на Шамраях. О Митенькином будущем пеклись, не о его — нафиг такую славу среди людей. Но у Митеньки будущего уже почти не оставалось.

Назар еще пару месяцев не ходил в школу, не мог себя заставить, прогуливал, вместо уроков сбегал в лес и там шлялся дотемна — лишь бы не среди людей и не дома с матерью. Мать вообще видеть не мог — она все время плакала, и ему казалось, что она теперь уже его винит за все, что он натворил.

Экзамены Назар сдавал кое-как на старом багаже — голова-то работала у него всегда неплохо. Учителя пожалели — обошлось без трояков. А по окончании школы, когда все куда-то поступали и куда-то разъезжались — он остался. Митя погиб. Митя и тетя Ира.

Куда он, преданный, верный, почти боготворивший, мог ехать от едва не сошедшего с ума дядьки, жаждавшего мести, готового сжечь весь мир?

Остался. Конечно, остался. Здесь, с ним, во всем с ним. До конца с ним.

Даже тогда, когда на его глазах в янтарной канаве пристрелили ублюдков, подсадивших младшего Шамрая на наркоту.

Назару было семнадцать, его взяли с собой. Он — видел. Он — смотрел.

И Стах, стоя рядом и держа его за плечо, говорил: «Иногда приходится и так, Назар, иногда приходится и так».

Еще через год он ушел в армию, от которой отмазывать его никто не собирался, довольно, что отмазали от тюрьмы. А когда вернулся, оказалось, что самое честное и самое правильное, да и единственно возможное для него — работать на Стаха. Тот после дембеля ему предложил взять на себя охрану, Назар и согласился. Согласился. Тогда это была только охрана. Но он всегда знал, что однажды придется «и так».

Потому не давать повода себя посадить — в этом единственном он вряд ли сможет последовать совету Лукаша Ковальчука, лучшего друга детства и самого светлого человека, что он видел.

Они разошлись спустя еще час, пообедал Назар тоже в центре, в пиццерии в универмаге.

А после поехал домой. Спать. Чувствуя себя хотя бы немного выдохнувшим и унявшим разбушевавшихся бесов. Разговоры с Лукашем всегда были в чем-то сродни глотку свежего воздуха, когда ему и самому хотелось хотя бы немного поверить, что может быть и другая жизнь, пусть и не с ним.

Спалось дерьмово. Жара раскалила воздух и землю до невозможности, кондиционер включить сначала забыл, потом ленился. Потом снилась какая-то ерундень, из-за которой постоянно выныривал из сна, но до реальности не доплывал. Так, в спутанном, смешанном, перемешанном, душном состоянии и провалялся до звона будильника, оповещавшего, что пора идти в большой дом, сообщать дядьке об отсутствии каких-либо неожиданностей и ехать снова на клондайк, пройтись с патрулем, объехать каждый пятак, выкупить накопанное.

Но так уж вышло, что форс-мажор ожидал его в доме Стаха, а не снаружи или в лесу. Они по своему обыкновению пили кофе в гостиной, когда обстоятельство непреодолимой силы кубарем катилось по лестнице, а они оба замерли, не донеся чашки до ртов.

Их разуму было не доступно, как можно с такой быстротой нестись по ступенькам в спартанках на высоченной шпильке. Мелькали голые коленки. По мере того, как Милана спускалась ниже, в поле их зрения попали короткие шорты оливкового цвета, едва прикрывающие задницу, строгий двубортный пиджак того же оттенка, лицо в вечернем макияже и собранные в небрежный хвост волосы.

Скатившись вниз, она наполнила гостиную запахом своих духов и деловито сообщила:

— Ребята предложили съездить на танцы.

— На какие танцы? Куда? — впечатленный такой красотой выпалил Стах, пока Назар пытался отскрести от небольшого журнального столика свою челюсть.

— Ну что у вас здесь? — спросила она, поправляя на плече цепочку-ремешок, на котором в районе бедра обнаружилась сумочка красно-фиолетового цвета. — Клуб культуры? Не знаю, в общем. Игорь сказал, будет весело.

— Игорь Голованов? Ты с ним едешь?

Назар даже встрепенулся. Ей-богу, хоть бы уже с Наугольным, а!

— Да нет, мы все вместе.

С улицы раздался звук автомобильного сигнала. Дядя резко повернул голову к окну, потом снова воззрился на «воспитанницу» и, очевидно, в качестве попытки вразумить неразумное дитя, осторожно спросил:

— Милан, ты же хорошо понимаешь, что рудославские танцы немного… к-хм, к-хм… не то, к чему ты привыкла, да?

??????????????????????????- Ага, — хмыкнула она, — у вас там, говорят, еще и театр имеется. Бывали?

— В Ла Скала бывал. Рудославский даже для меня экзотика. А Назар вот в школе ходил, наверное, а? — Стах резко обернулся к племяннику, только бы не смотреть на полураздетую Милану. Но тот и сам не знал, куда взгляд свой спрятать. И единственное, что смог выдать, это свое вечное: «Угу».

— В общем, к которому часу будешь?

— Я же не знаю, когда в местном Ла Скала представления заканчиваются, — повела она плечом и весело рассмеялась: — Но потом сразу домой. Обещаю.

— Отцу звонила?