Земляки по разуму

В общем, несмотря на чушь, которая лезла Самохину в голову, в своих изысках исходившему из не самого оригинального постулата: «Чем грандиознее ложь, тем легче в нее верят», Наталья Григорьевна, заявившись к вечеру, раскусила его, как Щелкунчик сырое яйцо.

— Семен? — насторожено спросила она, подслеповато вглядываясь в полумрак коридора, когда Димка открыл ей дверь квартиры Саньковских.

— Вы проходите, я вам все объясню, — посторонился Самохин и включил свет.

Опознав возникшее перед ней лицо как друга семьи, хорошо сохранившаяся женщина прошла внутрь, не сводя с него вопросительного взгляда. Тщетно пытаясь его избежать, Димка помог ей снять пальто.

— Семен в больнице?

Прямой вопрос требовал ответа. Как ни готовился Самохин к этому, но все же вздрогнул и промямлил:

— Да… То есть, нет. Видите ли, он в командировке…

— Где?!

— Э-э, в Бразилии, — оставшись один на один с глазами Натальи Григорьевны, вся Димкина уверенность в себе поникла лютиком и все, что он смог, так это сбивчиво забормотать. — Видите ли, нас сейчас интересуют новые рынки сбыта мороженной трески, и Семен улетел туда, чтобы набраться опыта сохранения рыбы в условиях тропического и субтропического климатов…

Взгляд тещи Саньковского приобрел брезгливо-гадливое выражение, словно под нос ей уже подсунули селедку, не сохранившуюся в жаркой Бразилии, и она перебила никчемные объяснения:

— Все-таки он ее бросил! И время же выбрал, гад! Ну да ладно, черт с ним! От алиментов он никуда не денется… Что случилось с Марией? С ребенком все в порядке? Только честно!

Самохин, сообразив, что буйная женская фантазия не идет ни в какое сравнение со скудным воображением мужчины, будь тот хоть семи пядей во лбу, пригладил свои волосы, путая пяди с прядями, и вздохнул с облегчением, не ускользнувшим от бдительных глаз Натальи Григорьевны. Их зрачки снова вопросительно расширились. Впрочем, это вполне могло быть следствием изменения яркости освещения, когда собеседник наклонился к ней и произнес:

— Don’t worry… — он осекся и продолжил на более распространенном в родном регионе языке. — С ними обоими все в порядке… Ну, почти. Будет лучше, если я вас к ним отвезу.

Наталья Григорьевна безропотно дала себя одеть, посадить в машину и заговорила только у ворот поликлиники, что, однако, не помешало ее словам произвести в сознании Самохина, едва успевшего восстановить душевное равновесие, эффект разорвавшейся бомбы:

— Если ты мне поможешь отомстить, то я тебя усыновлю.

Димка издал нечленораздельный звук, словно на его шее затянулся аркан, а пассажирка продолжала:

— Я думаю, что этот подонок снова поднял руку на мою беспомощную дочь и, можешь не сомневаться, я его не только из Бразилии, я его из-под земли достану и туда же закопаю. А ребенку будет нужен отец! Согласен?

— Копать? — Димке очень-очень захотелось продавать тухлую рыбу обезьянам бразильской сельвы до конца дней своих.

— И копать тоже!..

Наталья Григорьевна смотрела прямо перед собой, и ее профиль отливал мрамором памятника окончательному приговору, который даже в небесной канцелярии обжалованию не подлежал.

Самохину стало жутко не по себе, словно уже стоял с лопатой в стертых до крови руках над могилой друга, а рядом реял призрак спятившего Горелова, который венчал его, Димку, с Марией, совмещая по ходу дела этот ритуал с отпеванием Семена.

Противоестественная картина все еще стояла перед остекленевшим внутренним взором и хриплый внутренний голос продолжал бормотать на внутреннее ухо: «Согласен ли ты взять в жены вдову невинно убиенного раба Божьего, земля ему пухом…», когда Самохин остановился у центрального входа и с трудом нашел в себе силы пробормотать:

— Третий этаж, седьмая палата.

Вылезая из машины, теща Саньковского буркнула:

— Счастливые номерки, ничего не скажешь, — и, смерив водителя взглядом плотника, снимающего мерку, добавила безо всякого перехода. — На твоем месте я бы подумала о принятии моего предложения.

И ушла, а Самохину стало до слез жалко своего друга, и он не в первый раз тут же раскаялся, что не находится сейчас рядом с ним.

В безжизненном свете больничных фонарей плавно кружился снег — замерзшие слезы звезд.

* * *

Четверг, 21 декабря 1995 года

Уже вторую неделю кряду Семену Саньковскому снилась водка. Просто уму непостижимо, насколько этот продукт оказался необходимым в подпространстве. Будущий отец грезил о нем емкостями, вмещавшими поначалу десятки, а затем и сотни декалитров горячительного напитка. Водка снилась ему фонтанами, ручьями, озерами, к которым он благодарно припадал, иногда напиваясь во сне до положения риз, когда, проснувшись, в буквальном смысле не мог стоять на ногах. Это, с одной стороны, пробуждало в нем признательность к родному организму, который достигал подобного эффекта единственно благодаря самовнушению, но с другой — наталкивало на мысль, что он рискует стать первым астронавтом, спившимся во сне. Впрочем, подобное положение дел не мешало Семену вспоминать во время бодрствования свои былые полеты, когда в теплой компании была раздавлена не одна бутылочка. Саньковский едва не плакал, когда в памяти всплывали лица Горелова и майора Вуйко, потому что людям свойственно забывать все неприятное, случившееся в прошлом. В немалой степени этому же способствовала и кислая рожа сидевшего на хлебе и воде Длинного, которая приобрела удивительное сходство с веником. В противоположность легендарному князю Гвидону, он, оказавшись в схожем положении, худел не по дням, а по часам. Его впалые щеки заросли клочковатой рыжей бородой, а взгляд обзавелся специфическим блеском, абсолютно независящим от освещения и наталкивающим на мысль, что если глаза — зеркало души, то отсутствие перед ними золотых рыбок способно сжечь ее, бессмертную, дотла. Очень бывало Семену неприятно наталкиваться в темноте на две фосфоресцирующие точки, словно два маленьких автогена прожигающие его насквозь. «Нет, не зря, — думалось тогда ему, — существует на Востоке секта, практикующая лечение, основанное исключительно на глотании живых золотых рыбок. Совсем не зря…»

Общаться друзья перестали дней десять назад, когда Длинный, заметив, что Саньковский в очередной раз собирается предпринять недвусмысленную попытку открыть консервы и приступить к пожиранию рыбы, злобно фыркнул в ответ на приглашение и отполз к иллюминатору.

Там, как и прежде, не было ничего. Вселенская пустота выдавливала глаза, проникала в мозг, взламывала сознание, как грецкий орех, и демонстрировала, что внутри тоже ничего нет. Абсолютно ничего, как в голодном желудке. Ни грана информации, ни крошки сознания — только бесплотный прах воспоминаний о том, чего никогда не было. Не существовал он никогда на свете, не думал и не мечтал в вакуумной оболочке своего призрачного «я», обреченного всегда не существовать…

Впав в голодно-депрессивный транс постящегося Иова, проглоченного китом, — такое сравнение вполне могло бы порадовать Саньковского, буде оно пришло ему в голову, — Длинный, чья природа тоже не могла терпеть пустоты, обернулся к Семену и почти провыл подобно юродивому, изрекающему пророчество:

— Мы летим в никуда!

От неожиданности друг вздрогнул и едва не подавился.

— Ты что, Длинный, совсем рехнулся?

Тот не обратил на реплику никакого внимания и снова заголосил:

— Мы уже покойники, только еще не знаем об этом!

Подобное заявление не внушило бы оптимизма и более пессимистически настроенному человеку, нежели Саньковский. Поэтому он попытался уличить друга в нелогичности подобного взгляда на реальное положение вещей.

— Стоп, стоп! — произнес Семен и продолжал, взвешивая каждый слог. — Вот скажи мне, ты выпить хочешь? Водки, коньяка, пива, наконец, а? И плотно закусить?

На какую-то долю секунды взгляду Длинного вернулась жажда жизни, и он кивнул.