Земная оболочка

Налево, в отдалении, он увидел свет в окошке у Сильви. Остановил машину и стал всматриваться. Домик ее стоял ярдах в двухстах от дороги, и сквозь густую молодую листву виден был только свет. Ни силуэта в окне. Ни звука. Электричество ей в домик провели уже около года назад, после того, как она сказала однажды утром: «Мисс Рина, я теперь стала побаиваться жить впотьмах. Или проведите мне электричество, или я к вам перееду». Поскольку единственная комната для прислуги в доме Кендалов была занята Грейнджером, Рине оставалось только передать просьбу Сильви Кеннерли. Не прошло и недели, как он исполнил ее желание, да еще купил ей радио — это ее на какое-то время утихомирило, хотя недавно она объявила, что будет уходить домой в шесть, а то, мол, поздние возвращения наводят ее на грустные мысли: «Начинаю думать, что так и умру в одиночестве». Теперь они готовили ужин сами, а Грейнджер мыл потом посуду. Роб решил: «Поеду-ка я к Сильви», — и включил мотор, заглохший при резком повороте.

Но он не мог сдвинуться с места. Его начала бить дрожь. Здесь, на небольшом отрезке сухой немощеной дороги, на расстоянии одной мили от дома, где собралась вся его кровная родня — сильные и здоровые люди, за которых он не нес никакой моральной или материальной ответственности, — от дома, где он прогнил первые счастливые годы своей жизни, до сих пор хранящиеся у него в памяти, и куда ход ему отнюдь не был заказан, его вдруг стала бить сильнейшая дрожь — так остра была тоска, зародившаяся, подобно предродовым схваткам, где-то в глубине живота; она поднялась к груди, горлу, заполнила рот, черепную коробку, заслонила все; он смог только подумать: «Слава тебе господи, я умираю!» — и целиком отдался на ее милость.

Когда припадок прошел, он первым долгом посмотрел по сторонам — не видел ли его кто-нибудь, но вокруг не было ни одного негра, он справился сам. С трудом отодрал пересохшие губы от сухих зубов, положил руки на руль, убедился, что они ему повинуются, почувствовал, что в мозгу что-то проясняется — небольшое пространство, с ладонь, стало прозрачным и светлым.

Этого было достаточно, чтобы дать ему возможность окинуть взглядом свою жизнь и отчетливо понять, что она собой представляет, — а ведь с тех пор, как сорок лет назад он впервые услышал о дарах судьбы, он всегда просил об одном — скромное, вполне осуществимое желание: обычный дом, в котором шла бы обычная жизнь. Быть порядочным и рассудительным, иметь хорошую чистую работу — часов десять в день, так, чтобы, не растратив сил, терпеливым и обходительным возвращаться под вечер домой — к женщине, с которой они соединили жизнь по обоюдному влечению (и которая продолжала бы любить его — так же, как он ее — быть внимательной и нежной), к своему ребенку от этой женщины (он никогда не хотел двоих детей, не доверяя своему запасу внутренних сил). У людей бывало все это — не у миллионов людей, конечно, но кое у кого. Он сам знал таких, вроде бы не такая уж несбыточная мечта, не луну с неба хотелось ему в конце концов. Он вовсе не просил у судьбы постоянства, ее навек застывшей улыбки; он согласен был на то, чтобы старость и несчастья настигли его раньше, чем других. Он просил всего лишь двадцать — ну, скажем, тридцать — лет полноценной жизни, воспоминания о которых будут поддерживать его остаток жизни и помогут стойко встретить смерть.

Ну а если говорить о заслугах — разве же он этого не заслужил? Что такого страшного он сделал? Один раз изменил жене? Худшего он не помнит. Если бы обнародовать устав, по которому люди должны жить (а он твердо верил, что такой устав существует, и хотя уже лет двадцать не переступал порога церкви, ни разу в этом не усомнился, так же как и в том, что устав этот справедлив, доступен пониманию и выполним), выяснилось бы, что самым тяжким его проступком было то, что он нарушил клятву любить одну только Рейчел — нарушил на полчаса.

Да и не нарушал он ее вовсе. Ни на секунду! Любил он всегда одну только Рейчел. А с Мин было что угодно, только не любовь. Он всего лишь дал ей потереть болезненный узелок, образовавшийся в мозгу после того, как он неделями обуздывал себя, оберегая Рейчел. За этим можно было обратиться к кому угодно; просто Мин он знал с детства — надежный друг, который всегда рад был прийти на помощь.

И так она обрадовалась, что растерла теперь его всего в кровь, оголила нерв и к тому же стала требовать его жизнь. Что ж, может, он и отдаст ей свою жизнь. Ведь больше никто не просит. А девать ее все равно куда-то надо. Вот разве умереть. Он вспомнил утро, проведенное давным-давно на высоком берегу реки Джеймс, однако ни мальчики, ни черепаха не пришли на память. Поездку нетрудно повторить. Но нет, он хотел остаться жить. А собственно, зачем? Ради Хатча и Грейнджера? Так оба они уже достаточно хлебнули с ним горя. Ева и Рина? Может, они в какой-то мере и заслужили страшную смерть своей матери (он никогда над этим не задумывался), но ему-то карать их не за что — они всегда желали ему только добра. Ради Мин, так впутавшейся в его жизнь, что теперь ей уже не высвободиться. Как бы она ни угрожала… Или обещала? (Пожалуй, скорее обещала — свободу, моральную и физическую.)

Нет, не ради кого-то из них. Никто из них не мог его ни от чего удержать. Это он теперь ясно видел. Не видел он, однако, что существует причина более глубокая, не понимал, что — истинный внук Робинсона — больше всего в жизни он ценил наслаждение, в котором не отказывал себе на протяжении двадцати пяти лет. Пусть он сейчас решит угомониться, все равно полностью искоренить эту черту он не сможет.

Он пошел к Сильви.

8

— Найдется у тебя что-нибудь поесть? — спросил он.

— Тебя же ждут там, — сказала Сильви, указывая в сторону кендаловского дома. — Весь день сегодня я жарила курицу, готовила фасоль и пудинг. Хатч мороженое крутит…

Роб помотал головой. — Не могу. — Он стоял на ступеньках ее крыльца.

Сильви казалась громадной по ту сторону сетчатой двери, появившейся одновременно с электричеством (зажженные лампочки привлекают насекомых). Она внимательно посмотрела на него. — Ты это что, Роб?

— Я ж говорю, что голоден.

— Ничего ты не голоден. Что ты натворил?

— Работу потерял, — сказал он.

— Опять?

— Как-никак девять лет продержался.

— Пьешь?

— Пил.

— О, господи… — сказала Сильви.

— Можно мне сесть? — спросил он.

— А сейчас-то ты трезвый? Пьяного я тебя не впущу.

— Трезвый, Сильви, — сказал он. — С каких пор ты в религию ударилась?

— При чем тут религия, — сказала она. — Просто пьяницы осточертели.

— И мне тоже, — сказал Роб. — Этот уж, во всяком случае. — И ткнул себя в грудь.

Она снова внимательно вгляделась в него, словно видела впервые или, наоборот, в течение всех этих сорока лет имела возможность постоянно наблюдать и теперь решила подвести итог своим наблюдениям. — Так я тебе и поверила, — сказала она. — Однако откинула крючок и, отступив от двери внутрь, жестом пригласила его войти.

В комнате было жарко и светло. Две лампочки без абажуров нагнетали тепло, как сердца. Работало радио — передавали какие-то военные новости. Сильви подошла к приемнику, села в кресло и наклонилась вперед, слушая. Роб не был здесь уже двадцать три года — с того случая с Флорой, — и поскольку Сильви не пригласила его сесть, он стоял и смотрел по сторонам. Новым здесь было электричество и треск радио. Два недочета — ее собака и ее рыбка — компенсировались фотографиями в дешевых рамках, наставленными везде, где только можно. Никого из знакомых — кинозвезды и генералы, все белые, все сияющие улыбками: Дина Дурбин, Морин О’Хара, Кэй Фрэнсис, Гари Купер, Марк Кларк, Эйзенхауэр, миссис Рузвельт. Когда-то давно Роб подарил ей свою фотографию, снятую по просьбе Рейчел вскоре после свадьбы, но ее нигде не было видно. Военная сводка сменилась песенкой, рекламирующей мыло, в исполнении сладкоголосого тенора, поэтому он спросил: — Где ж я? Недостаточно хорош? А зубы-то у меня получше, чем у Элеоноры, — он указал на фотографии.

Сильви убрала звук. — Здесь ты, только спрятан.

— Весьма польщен, — сказал Роб.

— Сам знаешь почему, — сказала она.

Роб не имел ни малейшего представления — он всегда был ее любимчиком — но, опасаясь услышать что-нибудь нелестное, не стал спрашивать.

— Садись, — сказала она, — если не собираешься домой.

Он понимал, что сейчас это невозможно — и будет невозможно в течение ближайших часов, пока не улягутся спать те, кто имеет право приставать к нему с расспросами. Он предстанет перед ними за завтраком — при свете дня они не будут очень настырными. Второй стул был твердый и стоял у противоположной стены. Он принес его, поставил поближе к ней и сел. — Как живешь?

— Как всегда, — сказала она.

— Со светом совсем другое дело.

— Комары налетают, — сказала она, — зато тепло.

В комнате было не меньше двадцати шести градусов. — Все веселее, верно? — сказал он, кивнув на радио, по которому передавали теперь какой-то детектив.

— Верно, — сказала Сильви.

Она была недовольна его присутствием. Он ощущал это почти физически. — Ты на меня сердишься?

— Просто устала.

— От меня?

Она ответила не сразу. — От тебя такого, как сегодня.