Земной круг. Компиляция. Книги 1-9.

— Конечно.

Цирюльник повернулся к Трясучке и тихо охнул. Тот успел уже снять новую рубаху и расстегивал, светясь белым мускулистым телом, пояс.

— Дурачок, мы про волосы, — сказала Монца, — не про одежду.

— А. Я и подумал, что странно как-то… но у южан свои обычаи.

Он принялся натягивать рубаху обратно. По груди его от плеча тянулся розовый, кривой шрам. В былые времена Монца сочла бы это уродством, но теперь ее мнение о шрамах изменилось. Как и о многом другом.

Трясучка опустился в кресло.

— Всю жизнь проходил с этими волосами.

— Считайте, от их душных объятий вы уже избавлены. Голову вперед, пожалуйста. — Цирюльник взмахнул ножницами.

Трясучка в мгновение ока скатился с кресла.

— Ты думаешь, я подпущу к себе человека с чем-то острым, которого знать не знаю?

— Протестую! Я приводил в порядок головы самых утонченных вельмож Вестпорта!

— Ты… — Монца схватила попятившегося цирюльника за плечо. — Заткнись и стриги. — Сунула в карман его фартука еще четвертак, вперила взгляд в Трясучку. — А ты — заткнись и сиди смирно.

Северянин с опаской снова взгромоздился в кресло и вцепился в подлокотники с такой силой, что на руках вздулись жилы.

— Глаз с тебя не спущу, — прорычал цирюльнику.

Тот испустил долгий вздох, поджал губы и приступил к работе.

Монца, прислушиваясь к щелканью ножниц, прогуливалась по комнате. Остановилась возле полки с разноцветными бутылочками, перенюхала, вынимая пробки, все душистые масла. Мельком глянула на себя в зеркало. Жесткое лицо, однако. Худее, тоньше и резче, чем было прежде. Глаза запавшие — от грызущей боли в ногах, от грызущего желания покурить, чтобы прогнать боль.

«Сегодня ты прекрасна как никогда, Монца…»

Мысль о курении застряла в голове, как кость в горле. С каждым днем желание подкрадывалось все раньше. Все чаще приходилось отсчитывать тяжелые, мучительные, бесконечные минуты до того мгновения, когда она могла забиться, наконец, в тихий угол с трубкой и снова погрузиться в мягкое и теплое ничто. И сейчас у нее даже кончики пальцев закололо, и язык голодно загулял по пересохшему рту.

— Всегда ходил с длинными волосами. Всегда.

Она повернулась к Трясучке. Тот морщился, словно его пытали, глядя, как падают на полированный пол вокруг кресла клочья срезанных волос. Некоторые люди, когда нервничают, молчат. Другие трещат без умолку. Трясучка, похоже, принадлежал к последним.

— У брата были длинные волосы, вот и я отрастил. Во всем ему подражал. Хотел быть, как он. Младшие братья — они всегда так. А ваш брат, он какой был?

Монце вспомнилось улыбающееся лицо Бенны, свое — в зеркале. Задергалась щека.

— Он был хороший человек. Его все любили.

— И мой был хороший. Гораздо лучше меня. Так, во всяком случае, отец считал. И мне говорил при всяком случае. Я к чему это… там, откуда я приехал, длинные волосы обычное дело. По мне, так, когда воюешь, народу есть что резать, кроме волос. Черный Доу надо мной насмехался, бывало, потому как свои он подрубал, чтобы в бою не мешали. Но он, Черный Доу, вообще всех с дерьмом смешивал. Злой язык. Злой человек. Хуже его был только Девять Смертей. Думается мне…

— Для человека, неважно знающего стирийский, болтаешь ты многовато. Знаешь, что мне думается?

— Что?

— Много говорит тот, кому нечего сказать.

Трясучка тяжело вздохнул.

— Стараюсь просто… чтоб завтра было малость лучше, чем сегодня. Я из этих… как оно по-вашему будет?..

— Идиотов?

Он покосился на нее.

— Вообще-то я другое имел в виду.

— Оптимистов?

— Точно. Оптимист я.

— И как, помогает?

— Не очень. Но я все равно надеюсь.

— Как все оптимисты. Ничему вы не учитесь, ублюдки. — Монца всмотрелась в его лицо, не завешенное больше сальными волосами. Скуластое, остроносое, со шрамом на одной брови. Красивое… будь ей это интересно. Оказалось, впрочем, что это ей интересней, чем она думала. — Ты ведь был воином? Как их на Севере называют… карлом?

— Я был Названный. — В голосе его она услышала гордость.

— Молодец. И людьми командовал?

— Кое-кто ко мне прислушивался. Отец мой был известным человеком, брат тоже. Может, это малость сказалось.

— Почему же ты все бросил? И приехал сюда, чтобы стать никем?

Вокруг лица Трясучки порхали ножницы, и он взглянул на ее отражение в зеркале.

— Морвир сказал, вы сами были воином. Прославленным.

— Не таким уж и прославленным, — приврала Монца. Ибо правдой было бы сказать «прославленным печально».

— Это странное занятие для женщины — там, откуда я родом.

Она пожала плечами:

— Легче, чем пахать землю.

— Стало быть, вы знаете, что такое война.

— Да.

— В сражениях были. Видели убитых людей.

— Да.

— Значит, и остальное знаете — марши, ожидание, усталость. Люди насилуют, грабят, калечат и разоряют тех, кто ничего не сделал, чтобы это заслужить.

Монца вспомнила собственное поле, сожженное много лет назад.

— Кто сильней — тот и прав.

— Одно убийство тянет за собой другое. Сведение одного счета открывает новый. От войны человека может только тошнить, если он не сумасшедший. И все сильнее со временем.

Возразить ей было нечего.

— Думаю, теперь вы понимаете, почему я это все бросил. Вместо того, чтобы только разрушать, хочу построить что-то. Чем гордиться можно. И стать… хорошим человеком, наверно.

Щелк, щелк. Волосы все падали на пол, собирались грудами.

— Хорошим человеком?

— Ну да.

— А ты сам-то видел мертвых людей?

— Навидался.

— Сразу много видел? — спросила она. — Когда они кучами лежат, умершие от чумы, которая следует за войной?

— Случалось.

— Ты замечал, чтобы некоторые трупы светились? Или благоухали, как розы весенним утром?

Он нахмурился.

— Нет.

— Значит, хорошие и плохие люди не отличаются друг от друга? Для меня, признаюсь, никогда не отличались. — На этот раз промолчать пришлось Трясучке. — Допустим, ты хороший человек, всегда стараешься поступать правильно, строишь то, чем можно гордиться. И вот однажды приходят выродки, в единый миг все уничтожают, и ты смотришь и говоришь «спасибо», когда из тебя вырывают душу… Думаешь, после этого, когда ты сдохнешь и тебя закопают, ты станешь золотом?