Земные и небесные странствия поэта
Шрифт:
Неожиданно Генералиссимус улыбнулся снисходительно и вытащил из кармана своего охранника кошелек и легко, артистично, отсчитал мне три тысячи долларов…
— Только вместе с чемоданом? Да?..
Конечно же, я отдал ему и чемодан.
Я положил деньги в карман своей куртки, попрощался с Генералиссимусом и пошел к своей машине…
О Боже…
Что-то мне стало жалко этого яркого господина, явно экзотического павлина среди тусклых людей — бройлерных куриц тусклой, подпольной Перестройки…
Я понял, что он такой же интеллигент, как и я, выброшенный
Я шел к машине и жалел Генералиссимуса, который к тому же так щедро расплатился со мной…
У самой машины я почувствовал, что в телячью, настежь беззащитную спину мою уперлось, уткнулось какое-то инородное тело — это было дуло незримого пистолета.
Я вспомнил, как некогда дуло, жерло танка в Душанбе ткнулось в меня, и я тогда плюнул в него, но тут другая была война, и тут я не мог плюнуть…
Ласковый голос с фамильярно-постельным, дымно-сигаретным акцентом любимого народом певца сказал мне:
— Верните, пожалуйста, деньги.
Я находчиво ответил:
— А черешня?..
— А черешня уже уехала в ночные клубы… И в Кремль… не волнуйтесь…
Я обернулся. За моей бедной, безвольной спиной стоял охранник Генералиссимуса и застенчиво улыбался.
Я покорно полез в карман своей куртки за деньгами…
А куда деться?..
Но тут ствол пистолета ослабел, а потом пропал совсем…
Я повернулся еще больше и увидел, что за спиной охранника — в свою очередь, стояла Та девочка…
В руках у неё были маленькие, уютные, как бы дамские вилы, и они ласково, назойливо, упруго упирались в спину охранника полыхающими зубьями…
Они явно были готовы двинуться в спину охранника и разрыхлить, разрушить её покой…
Я поразился: лицо девочки было похоже на лицо кремлевского часового у Мавзолея в сталинское время… Чеканное чело…
Окрест нас народец незаметный, невнятный, незапоминающийся, мышиный, московский, искушенный, как полагается, проходил, пробегал мимо, но тут тройная наша композиция с пистолетом и вилами (особенно, старомодные, забытые вилы вызывали любопытство, как старые паровозы во время киносъемок) привлекла любопытствующих — нас всё же окружила толпа, кто-то с ужасом закричал давно забытое: “Милиция!.. На помощь!..”
Охранник сокрушенно, неумело сказал, совсем застыдясь:
— Я все равно запомнил номер машины… Поезжай пока, брат…
Он положил разочарованно пистолет в карман…
И ушел в недра рынка…
Чувствовалось, что ему редко приходилось не стрелять, и он растерялся, расстроился…
Он явно не готов был к вилам в спину!..
А кто готов?..
Забыли воры про народные вилы, вилы, вилы…
Я подошел к девочке…
Она быстро упрятала вилы в мешок и села на свой велосипедик — дикий и нелепый среди ноябрьских снегов…
Я вытащил из пачки несколько бумажек стодолларовых и протянул ей:
— Ты меня спасла… Возьми мой подарок на твой день рожденья…
Она помахала дивной, херувимской, неземной головкой, и вспыхнули лесные дымчатые колокольчики глаз: страшный часовой у Мавзолея погас!
— Не надо… Я работаю, и мне хватает денег…
— Где ты работаешь?
— Уборщицей на этом рынке. Но теперь Хасанхан Адамович меня уволит… Или убьет…
…О
Боже!..Я гляжу на её волосы и, содрогаясь, вижу в них смоляных вшей — я помню этих зверей в военные и послевоенные годы на детских голодных головках — их травили керосином…
В народе говорили, что вши рождаются от нищеты и тоски… Особенно, от тоски…
О Боже!..
И вот мы вернулись в те вшивые, военные, голодные дни…
Но тогда была священная война с Гитлером…
А сейчас глухая, немая война с Горбачевым-Ельциным и олигархами — и эта война беспощадней и вшивей той! да!..
И у нас сейчас вшивая тоска безвременья! да!..
Демократы — это вши на льняной голове Руси!.. Да!..
— Как тебя звать?
— Аня. Но все с детства зовут меня Ангелом…
— Ангел, у тебя вши. Как смоляные вороны во ржи!..
Я говорю, как поэт Z.
Подумаешь… Я знаю! Но мне их жалко…
Им ведь тоже нужно жить и есть… И они живут у меня… Им больше негде…
У меня для них — детдом… У меня в волосах долго-долго жила золотая аральская саранча!.. Золотая саранча в золотых волосах!..
Потом она улетела, и я до сих пор скучаю без неё…
Поедем ко мне… Потравим керосином вшей… Я знаю, как это делать… сам их имел…
И отпразднуем твой день рожденья! У меня живет редчайшая Коралловая Эфа! Ты полюбишь её больше саранчи! — неожиданно говорю я…
Но она словно не слышит слов моих, садится на велосипедик и отъезжает…
Я гляжу на неё, на её дикий беспомощный среди ноябрьского снега велосипедик, на её длинные, как у цапли, как у кулика, ноги-паутины, ноги-циркули, ноги-прутики, ноги-карандашики обточенные, ноги — первые, тонкие, талые сквозящие сосулечки на крыше дома моего…
И вся её плакучая фигурка — пунктир, камышинка, соломинка, свирелька, сопелька, паутинка неземная, летучая… эскиз, абрис, рисунок почти, набросок человеческий незримый…
Едва Господь повел, коснулся кистью иль карандашом, когда создавал, рисовал её…
И она прямая, высокая — выше меня на полголовы, хотя я сам высокий…
Я вдруг думаю испуганно: как она будет рожать с такими тонкими, узкими, льняными косточками и ручками?..
Я болезненно, сострадательно думаю о ней, я весь маюсь, стражду, плыву…
О Боже!..
Я догоняю её и сую ей в руки свою визитку с адресом…
А она уезжает… по жалкому снегу… по мёртвому Вавилону… навсегда уезжает от меня…
Она уходит как все прекрасное, томительное, животрепещущее, беззащитное — что давно ушло из жизни моей…
Но осталось навек в бессмертной душе…
Аааа…
Не уезжааааааай!..
Глава четырнадцатая
МЕТЕЛЬ
…А метель такая — просто черт возьми
Забивает крышу белыми гвоздьми…
…Всю ночь метель мела… мой дом трясла
Болела тайно в теле кость. Душа роптала
Улетала, уповала…
Я думал страшно: это смерть за мной пришла,
А это старость у меня заночевала
В беспробудных одеялах, одеялах, одеялах.