Зеркало чужой души

… в компании своей жены проводить вечер было особенно приятно. Артуро удобно расположился на диване. Белоснежные кудри его жены легким покрывалом опускались на ее плечи. Он с удовольствием любовался ею.

– Папа, мама, я нашла себе свадебное платье, – в гостиную зашла Эва с журналом в руках.

– Дочка, обрати внимание на Максимилиано, хватит бегать за Рейнальдо, он взрослый мужчина, – женщина отложила планшет в сторону.

– Именно потому, что он взрослый, мама, он меня и привлекает, – отмахнулась Эва. – Он мне нравится, мне с ним интересно, я идеальная пара для него, – она посмотрела на отца, – и я его не видела уже несколько дней после того, как встретила его в твоем кабинете.

– Несколько дней, – покачал головой Артуро, – четыре, если быть точным.

– Целых четыре дня я не видела своего мужчину, – Эва закатила глаза.

Четыре дня избегал встреч с ним и Артуро. Он оттягивал разговор, словно все могло само собой разрешиться.

– Глория, может быть пусть Эва и Рейнальдо поженятся? – выдвинул предложение Артуро.

– Да, папочка, я так тебя люблю, – закричала Эва, – я уже выбрала свадебное платье, – она подбежала к отцу. – Ну же, мама, соглашайся.

Глория взглянула на мужа и покачала головой.

– Это не решит проблему, – заметила она.

– Не знаю о каких проблемах ты говоришь, но моя свадьба с Рейнальдо решит все, – она присела на подоконник и открыла станицу, которая была заложена стилусом. – Вот смотри, одобряешь? Я буду выглядеть в этом платье по-королевски.

– Эва, Рейнальдо стар для тебя, – Глория была категорически против. – Я все время просила тебя обратить внимание на Максимилиано.

– Макс меня не интересует, я же выросла с ним вместе, – напомнила она.

– Рейнальдо тебе как отец, – Глория поднялась с кресла. – Вы все время проводили вместе, вот ты и перепутала привязанность с любовью.

– Если честно, то Рейнальдо больше времени проводил со мной, чем вы, – в ее голосе послышался укор.

Она стучала стилусом по странице.

– Он твой крестный, – Глория подошла ближе к мужу и дочери.

– Он же мне не кровный родственник. Он чужой мужчина, который в церкви стал мне крестным, но это не считается, если мы любим друг друга, и он кстати, – она повернулась к Артуро, – признался мне в любви в твоем присутствии.

– Это правда? – Глория не верила дочери.

Артуро покачал головой:

– Все не так было, – начал он.

– Так, так, – Эва вскочила, стилус выпал из ее рук и закатился под диван. – Он обнял меня и сказал, что любит. Ты не можешь отрицать этого.

– Это какой-то сумасшедший дом, – Глория отвернулась от них и отошла.

– Дочка, милая, – Артуро смотрел, как Эва встала на колени, пыталась нащупать стилус под диваном. – Рейнальдо сказал, что любит тебя, как дочь.

– Сейчас как дочь, а когда у нас свершится все, то он полюбит меня, как дочь, – она пыхтела, пытаясь достать стилус, – а вот он и, – Эва запнулась.

Она вытащила стилус и конверт с государственной печатью.

– А вот и письмо, Бенита сказала, что оно для тебя, держи, – Эва сунула Артуро письмо и взяла журнал. – Вы еще не готовы к разговору о моей свадьбе, я подожду, я умею ждать, а пока подберу и вам наряды.

Она повернулась и вышла, оставив после себя яркий шлей духов.

– Что это? – Глория подошла к мужу. – Откуда?

Артуро повернул к ней лицевой стороной.

– Не может этого быть, мы же, – она замолчала. – А может она, – Глория не договорила. – Вскрывай.

Артуро судорожно сглотнул и открыл конверт с государственной печатью…

…скорее всего конверт с ее письмом уже попал к ее сыну. Несколько дней в полном отчаянии и ожидании. Письмо было отправлено пять дней назад. Сын, всего одна лишь мысль билась в голове. Каждый завтрак, обед и ужин она ждала известия, хоть какого-то, чтобы наконец-то встретиться с ним. С наступлением ночи она понимала, что приближался день не только встречи с сыном, но и встречи с ним. Среда. Разве можно ненавидеть день недели?

Оказалось, что можно. Оливия ненавидела среду всем своим существом. Поворот ключа в замке заставил ее встать и повернуться лицом к стене. Упершись лбом об шероховатую поверхность с ямками, она завела руки за спину. Дыша в стену, женщина не вздрогнула, стоило холодному металлу коснулся запястий. 20 лет большой срок, чтобы не суметь привыкнуть. Толчок в плечо, она повернулась и вышла из камеры. Полумрак длинного коридора, как приговор, безжалостный и безапелляционный – словно эшафот – каждый раз, все эти двадцать лет один раз в неделю, словно по расписанию за ней приходили, надевали наручники и вели вдоль стен, требующих покраски. Она практически привыкла, если это можно было так назвать, но все эти дни она ждала сына, и совсем не была готова к другому.

Трещина на плитке, отколотый кусок скрипнул под ногами, выбоина, она шла, машинально отмечая все это на своем пути. Двадцать лет – сорок один шаг, остановка, лицом к стене, механический скрип двери и полоска света, такого же серого, как и все, что ее окружало. Она ждала, что снимут наручники, что привычно толкнут в комнату к коменданту и захлопнут дверь.

– Пошла, – ее грубо затолкнули в комнату, оставив наручники на запястьях, и захлопнули дверь за ее спиной.

Спертый воздух в комнате без окон и запах мужского пота ударили в нос. Она не поднимала голову, смотрела на плитку, отмечая новый орнамент трещин, разошедшихся паутинкой в разные стороны. Маленький паучок, такой же серый, блеклый спустился сверху, она даже не поняла откуда он взялся. Коснулся своими мохнатыми лапками грязного пола и замер. Он такой же пленник в этой комнате, как и она. Замер, ожидая своей участи. «Беги, уползай», – мысленно попросила она его, услышав скрип железных ножек по битой плитке. «Скорее», – молила она, – «ты можешь, ну же, давай!» она стиснула зубы, даже не вздрогнув. Кряхтение и тяжелая поступь приближались. «Ты можешь!» – во рту все пересохло. «Можешь! Не стой, двигайся! Уползай!» – беззвучно кричала она, смотря на паучка, не моргая. И все же она вздрогнула, пыльный ботинок безжалостно размазал насекомое, не оставив мокрого места. Она закрыла глаза и вздохнула. Был паук и не стало его. Вот так и ее больше не существовало. Ничего не осталось от нее. Совсем ничего.

Больно. Всегда становилось больно, когда он сжимал пальцами ее хрупкие плечи, толкая на холодный пол. Синяки практически не проходили, отпечатались на ее коже, становясь ее клеймом. Холод повсюду, холод внутри нее. Она, наверное, никогда уже больше не согреется. Никогда.

– Быстрее, знаешь же, что делать нужно, давай, нет у меня времени сегодня на тебя, – услышала она сверху, стараясь устоять на коленях.

Руки неприятно свело судорогой. Она смотрела на его ширинку. Знала, она знала, чего он хотел, но с заведенными за спину руками, она просто стояла перед ним на коленях и смотрела на его грязные штаны, почему его штаны всегда были грязными? Странная мысль, ей бы думать о другом, но ее мозг словно защищал ее, заставляя размышлять о чистоте его брюк.

– Быстрее, – нетерпеливо рявкнул он и сжал ее плечи своими мясистыми пальцами. – Все как всегда, подними, отсоси, на стол, лицом вниз, – скомандовал он. – Сеньора! – расхохотался он.

Она равнодушно смотрела на него. Все стало настолько механическим, двадцать лет один раз в неделю, он имел ее словно бездушную куклу, стараясь как можно грубее, всегда оставляя синяки, а потом проверял, как они цвели, и оставлял новые отметины, словно она было его собственностью – что хотел, то и делал. А делал всегда одно и тоже. Он завозился со штанами, и перед ее глазами появился его сморщенный детородный орган. Она бы его… она бы… но она просто чуть подалась вперед, не обращая внимания на вонь, исходившую от его давно немытого тела. Почему он мылся редко? Снова эта спасительная мысль защищала ее от реальности.