Зга Профилактова

Мы отправились к великолепному особняку Сухоносова. Не скажу - посетили; мы побывали возле него, так будет правильно выразиться. В том месте, где он возвышается, некогда, а в ту пору еще не возвышался, моего приятеля, вздумавшего тогда заделаться партийным оратором, побили металлическими изделиями. Приблизились. Я словно во сне увидел, что Ниткин, преспокойно войдя в ворота, горделиво вышагивает по гравиевой дорожке к сказочного виду крыльцу. Большому кораблю большое плавание, подумал я как-то механически. Сам я благоразумно остался у ворот. Я ожидал всего что угодно, но только не того, что увижу на крыльце какого-то паяца. Я даже не сразу сообразил, что этот аляповатый суетящийся человек и есть Сухоносов. Вызывающе разрисованный халат, кожаные тапочки с длинными, кверху загнутыми носами... Мысленно готовясь к обещанной Ниткиным акции и затем в пути я предполагал довольно торжественную аудиенцию, трудные переговоры, достижение компромисса между отъявленным негодяем, каковым был хозяин особняка, и нашим клубом; а где-то и случай тарарама, после которого что-то радикально изменится в моем адском сновании с тележкой между ангарами и определится окончательно, тот ли Ниткин, кто нужен и полезен Сонечке для ее беспокойных экспериментов. Но увидел человека, чье лицо, искаженное то ли гневом, то ли мучительным недоумением, ясно свидетельствовало: непонятно и неизвестно, как говорить с таким. Я решил ждать, что будет дальше.

Ниткин, должно быть, вообразил, что мы попали на маскарад и сейчас на обширное пространство перед особняком выбегут многие знаменитости нашего города, одетые кто во что горазд, пустятся в пляс, запоют громко и станут радостно приветствовать нас. Он захохотал, даже в ладошки похлопал слегка, а затем пронзительно прокричал:

– Сухоносов, комик неописуемый, ну и вырядился ты, прохвост! А разговор назрел, и я пришел... Я буду крут с тобой...

По сути дела, он констатировал факт своего прибытия, но искусство дипломатии и, собственно говоря, вероятный план нашей акции явно требовали от него большего, и он напрягся, придумывая, что бы еще сказать, пока Сухоносов не открыл рот. Тот уже сбежал с крыльца и устремился к воротам. Они встретились на гравиевой дорожке, и первоначальное мое благодушное ожидание, что негодяй бежит горячо пожать Ниткину руку, быстро развеялось. Хозяин дачи и не смотрел в сторону моего приятеля.

– Сухоносов!
– воскликнул удивленно Ниткин.
– Или ты меня не узнал? Я Ниткин. Мы пришли. Вон представитель простого народа...

Сухоносов остановился, повернул лицо и с мимолетной задумчивостью посмотрел на оратора. Ниткин невольно улыбнулся, как бы помогая оппоненту поскорее вспомнить его. Сухоносов тихо и без особого выражения произнес:

– Не до тебя, олух.

Думаю, мир в это мгновение утратил для оскорбленного Ниткина цвета и звучание. Должен же был он хоть на миг почувствовать, что почва заколебалась под его ногами, смутиться, пошатнуться! Он ли несгибаемый, толстокожий, нечувствительный? Ничуть не бывало, я знаю, у него легкая и ранимая душа, трепетное сердце. Я думаю, у него и в глазах потемнело, когда Сухоносов так сухо, жестко, как бы пустынно наградил его обидным прозвищем. Но видеть он видел. Из расположенного под дачей гаража медленно выехала бесцветная, как тень, словно призрачная машина и бесшумно покатила к воротам, которые уже открывал откуда-то вынырнувший охранник. Я забегал, стараясь показать, что готов посторониться, не путаться под ногами. В конце концов какая-то дрожь крупно пробежала по тощему телу Ниткина, укрытому поношенным костюмчиком, и это вывело моего приятеля из оцепенения, а я замер, одеревенел, не соображая, что пора бы и засверкать пятками. Внезапно Сухоносов сильно толкнул Ниткина в грудь и на ходу сел в машину, дверцу которой предусмотрительно открыл перед ним изнутри водитель. Струя удушливого газа из выхлопной трубы обдала упавшего Ниткина. Он замахал руками, отбиваясь от нее. Похоже было, что огромный таракан валяется на спине и сучит лапками.

Я проводил почтительным взглядом строго сидевшего на переднем сидении машины Сухоносова. Смущенно улыбнулся охраннику. С изумлением вытаращился на товарища по организованному не далее как нынче клубу, на этого самопровозглашенного лидера, на его добродушную круглую физиономию, превратившуюся неожиданно в уродливую маску.

– Уехал?
– закричал он.
– Уехал Степан Игнатьевич Сухоносов? А выкусить не захотел?

Тут я и ретиво вскочивший на ноги Ниткин увидели, что на крыльцо вышел Копытин, человек Сухоносова. Завалив квадратную голову куда-то за спину, он взревел, оглушительно затрубил в высокое небо:

– Лови гадов!

Охранник не стал нас ловить, он привалился спиной к воротам и, скрестив руки на груди, невозмутимо наблюдал, как мы убегаем. А мы, надо сказать, тотчас дали правильную оценку силе копытинской необузданности. Ну, помогай Бог! Как мы улепетывали! Охранник хохотал, глядя, как мы вздуваем столбы пыли. Земля затряслась под пустившимся вдогонку Копытиным. Не решаясь и дальше терзать вашу любознательность, говорю без промедления: вечером того же дня Копытина нашли в кустах у реки, он был мертв, и я заподозрил, что это Ниткин прикончил его. Но Ниткин не сознавался. Явился в пивную, где мы с Ниткиным белым вином заливали черную горечь провала, вездесущий Жабчук и сказал, побарабанив по нашему столику тонкими пальцами:

– Так, так...

– В чем же дело?
– осведомился Ниткин с невинным видом.

– Копытин ведь гнался за вами, не правда ли?
– задумчиво посмотрел Жабчук на моего друга.
– К сожалению, мы не можем его теперь допросить.

– Он погиб в тот же день, - сказал Ниткин.

– Ага...
– Жабчук снова выдал барабанную дробь.
– Информация, согласитесь, интересная и заслуживает внимания, а следователь Сверкалов, однако, не постеснялся назвать меня идиотом. И так, знаете ли, внушительно...

Жизнь продолжалась. В копытинском деле выпукло фигурировали пока разве что глупый Жабчук и опасный своими молнийными вспышками гнева следователь Сверкалов. Между тем пронесся слух, будто в организме Копытина эксперты обнаружили следы сильнодействующего яда. И Жабчук, и мой приятель, и сам Сверкалов сошлись во мнении, что не хотели бы закончить свои дни так же, как это случилось с покойным. Я предпочитал никакого мнения не высказывать, по-прежнему, впрочем, подозревая Ниткина, - твердо я считал его убийцей Копытина, хотя и не говорил этого вслух, не отваживался. А он задумал основать банк, не слишком заметный рядом со всякими гигантами и монстрами бизнеса, но более или менее способный к развитию и процветанию. В его воображении уже свершилось исчезновение некоего начинающего или, напротив, зарвавшегося банкира, и произошло оно, надо сказать, при весьма странных обстоятельствах, если уж на то пошло, вполне можно было сказать, что это исчезновение окружено атмосферой таинственности. Ниткин задавался вопросом, не найден ли уже этот банкир мертвым и не пора ли ему, Ниткину, заменить его на финансовом фронте.

Горничная Сухоносова показала, что незадолго перед таинственным рейдом Копытина за пределы дачи и последовавшей вскоре гибелью несчастного, не менее таинственной, в пределах дачи валялся в пыли и грозно выкрикивал неприятные для слуха слова неизвестный. Он всех поднял на ноги в доме, и дом загудел, как потревоженный улей. Жабчук тут же предположил, что этим неизвестным был Ниткин. Самого Сухоносова визит незнакомца, похоже, глубоко взволновал, даже обескуражил. Потрясенный, он сел в машину и куда-то уехал, - что у него при этом было на уме, она, горничная, естественно, не в курсе. А когда неизвестный удалился - это был молодой, или как бы молодой, господин совершенно неопределенной, не запоминающейся наружности, - с еще одним человеком Сухоносова, Здоровяковым, начали твориться удивительные вещи. Обычно выдержанный, спокойный и вежливый, он вдруг возвысил голос до крика, он обрушил на окружающих рев, нелепые придирки и словно бы неисповедимую боль раздираемой на куски души. Боже, с какой въедливостью, с какой ядовитой страстью он бросился выискивать недостатки в работе хлопочущих по дому, по хозяйству людей. И хотя то, что он делал, было для солидного особняка - дача ведь не чья-нибудь, а Сухоносова - непозволительным превышением полномочий и недопустимым проявлением грубости, сам Здоровяков при этом смахивал на обиженного ребенка, вид-то у него в те минуты был болезненный, растерянный и немного глупый.

Следователь Сверекалов вызвал нас к себе повесткой, как бы даже одной на двоих. И когда мы вошли в его кабинет и Ниткин увидел суетящегося там Жабчука - а разве положено было Жабчуку быть в этом следовательском кабинете, кто он, в конце концов, такой?
– он, пораженный до глубины души, даже, я бы сказал, уязвленный и как будто ужаленный, громко и с ожесточением закричал:

– Ничего не трогайте здесь! Самое главное, не трогайте стаканы, не трогайте бутылки!

Жабчук, услыхав это абсурдное, абсолютно неуместное высказывание, понимающе ухмыльнулся. Не скрою, улыбка тронула и мои губы, очень уж Ниткин показался мне в эту минуту забавным и трогательным. Какое детское безумие... А следователь Сверкалов, сугубо официально восседавший за массивным письменным столом, сухо вымолвил:

– Все вот это, вот это вот, что тут наговорила бестолковая горничная, а также нашептал не в меру суетливый Жабчук, я и не пытаюсь выдать за версию, якобы сложившуюся в моей голове, - я не считаю ее разумной и не нахожу позволительным, чтобы с ней играли, как с мячиком. Версий нет вообще, пока есть всего лишь случайно попавшие в мои руки факты. А руки у меня хорошие, правильные. И я не без смеха наблюдаю, как с грехом пополам рождаются на свет жабчуковы размышления, хотя с первого же взгляда ясно, что будь он, а не я, следователем, это был бы стопроцентный болван. Жабчуки не столько оперируют данными и в конечном счете оперативной действительностью, сколько просто не в состоянии совладать с собственным сознанием. Любо-дорого наблюдать, как это их пресловутое сознание под громоздкой мощью загадки чьей-либо насильственной смерти разваливается на куски, как начинают преобладать в нем ошметки, как возникает оно вдруг в воздухе в виде фарша и падает в прах, истлевая в нем. Прокуратура - зеркало, и образ следователя должен отражаться в нем целиком, а когда образ распадается, в зеркале не отражается ничего, потому что в практике прокуратуры не могут быть задействованы какие-то там клочки, частицы, остатки следователя. Чудак Жабчук давеча задавался вопросом: отравлен Копытин или кончил свой недолгий век как-нибудь иначе?
– но сам же так запутывал этот, по сути, нехитрый вопрос, так менял в нем составляющие смысла и составляющие его слова и даже буквы, что куда ему было добраться до ответа! И всякий другой, кто вздумает последовать его примеру, обречен на неудачу.

– А что же иные имеющиеся в деле факты?
– спросил Ниткин озабоченно.

– Они, - сказал следователь, - по-прежнему рисуют кое-как картину происшествия и дают следствию шанс благополучно раскрыть его тайну. Я этим шансом пока не воспользовался, но сами факты надежно держу в голове и, естественно, сохраняю способность более или менее внятно донести их до сведения своих коллег, которых, между прочим, неоспоримо обскакал в умственном отношении. Жаль, что они этого не понимают.

– Кто это здесь, - вдруг вскрикнул Ниткин, - у меня, изумленного, на глазах прошел только что с бутылкой коньяка в руке? Почему он, исчезая за дверью, послал нам фамильярную усмешку?