Жалитвослов
Шрифт:
«Работу эту ты сам себе придумал. Но и тут врешь. Пишешь вон — семьянин, дескать, примерный. А с Настеной своей даже не расписался, в грехе живешь.»
Вечно она называла Настю Настеной.
«Условности жанра», — сказал он и даже сам испугался.
«Тьфу! — незамедлительно послышалось в трубке. — Дурак ты, Андрюшка. Разве таким способом, враньем-то, работу отыщешь? Расписал себя всего, точно это маршал какой помер!.. Мне теперь соседям в глаза неловко смотреть! Люди-то все видят.»
«Я делаю все, что могу», — ответил он сухо.
«Вот-вот, — насмешливо произнесла она. — А получается все одно. Получается — что живой ты, что неживой, — проку от тебя никакого. Ни помощи, ни слова доброго. А теперь вот
Она отключилась. Нефедов с минуту посидел с трубкой в руках, прислушиваясь к тону доносящихся оттуда гудков. Гудки были какие-то похоронные. Он повесил трубку.
«Это еще что, — сказала Настя, когда он рассказал ей о разговоре с матерью. — Вот-вот начнут звонить твои друзья. Я тебя предупреждала», — прибавила она, заметив его взгляд.
«Без этого не обойдешься, — хмуро ответил Нефедов. — Производственные издержки.»
Она удивленно посмотрела на него.
«Странные у тебя выражения. „Условности жанра“. „Производственные издержки“. Клише какие-то. У тебя что, нормальных слов нет?»
«Да что вы все ко мне привязались! — взорвался он. — То мать, то ты. И так жизни нет, а тут вы еще!» — и он, прихватив телефон, ушел к себе в кабинет.
В этот день никто не звонил. К вечеру он вышел из своего заточения и обнаружил на кухонном столе записку от Насти: «Ушла в бар. Вернусь поздно ночью, скорее всего пьяная. Ключ захватила, на цепочку не закрывайся. Твоя соломенная вдова.»
Эта записка вызвала в нем чувство горчайшей досады. Она не должна была так писать, так бить его. И без этого он чувствовал, как с каждым кем-то прочитанным словом его некролога растекается его бренный состав, его оболочка, как он физически истаивает, и остается только память, та самая ненавидимая светлая память о нем в разных чьих-то сердцах. Права она была, это самое неприятное. Не звонки, а самые их мысли, хоронящие его заживо. Стремясь преодолеть это дружное и согласное отпевание его, Нефедов поджарил себе большую яичницу и со вкусом ее съел, выпив перед этим водки, — так ему казалось жизненнее. Уверенности в будущем прибавилось. Он немного посмотрел телевизор и, не став дожидаться Насти, лег спать. Сквозь сон он слышал, как она вернулась, как принимала душ, как тихонько скользнула в постель. По тому, как она передвигалась по темной комнате, почти не задевая предметов, как ловко обходила опасные места скрипящих и ноющих половиц, по запаху от нее он понял, что она почти не пила, ну, пиво, может, тоньше только гаишник учует. Он успокоился и крепко заснул.
Встал Нефедов рано. Настя крепко спала. Он осторожно прихватил с собой телефон, поставил его в гостиной, а сам прошел в ванную, взял бритвенный станок с намерением побриться, повернулся к зеркалу, что-то напевая, и в зеркале себя не увидел. Это было новое и очень странное ощущение: побриться требовалось, это было ясно на ощупь, а вот что и где брить, Нефедов не видел. Он немного постоял у зеркала, ощупывая свое лицо, подбородок, нос. В зеркале вместо всего этого отражалась только противоположная стена. Озадаченный, Нефедов поднял к зеркалу руку. Зеркало никакого движения не отразило, не говоря уж о самой руке.
«Ну и дела», — произнес Нефедов.
В это время в ванную вошла Настя. Вид у нее был заспанный.
«Ой, извини, — сказала она, заметив его. — Я не знала, что ты здесь.»
Он вздрогнул. Он подумал… но ведь… перестают замечать… и тень не отбрасываешь… много разных мыслей одновременно пронеслось у него в голове.
«Подожди-ка», — окликнул он ее, видя, что она собирается выходить. — «Взгляни на это», — он показал на зеркало.
Она взглянула, пришла в себя, побледнела, взвизгнула, и все это в один миг. Расширенными глазами она смотрела
на него.«А говорят, — медленно проговорил Нефедов, — долго жить будешь.»
Она ничего не ответила. Вместо этого она приблизилась и тихонько прикоснулась к нему, словно проверяя, он ли это.
«Это я», — сказал Нефедов.
Она раскрыла рот, но слова не выговаривались.
«Зачем я только к тебе вернулась», — наконец, с трудом произнесла она.
А потом грянул телефон, и это продолжалось до обеда. Звонили друзья, звонили родственники, звонили такие дальние знакомые, что он с трудом вспоминал, откуда их вообще знает. И все, заслышав в трубке голос Нефедова, сначала немели, а потом начинали радостно вопить, и это была схема, которой следовали все звонившие, независимо от пола, возраста или степени родства. Нефедов заверял всех, что это розыгрыш, что разыграли его и что разыгравших он сам пока не определил.
А после обеда раздался тот единственный звонок, которого Нефедов дожидался. Звонили из еженедельника «In Memoriam», толстой солиднейшей штуки, считавшейся едва ли не единственным авторитетом среди подобных изданий. Попасть туда была мечта каждого, кто окончил ВШХН. Мягкий голос представился, удостоверился, что у аппарата не кто иной, как сам Нефедов, выразил ему свое соболезнование от лица всей редакции и пригласил зайти к ним завтра, этак после десяти утра. «На небольшое поминание», — пошутил голос, и Нефедову вдруг стало тепло. Положив трубку, он бросился в ванную и увидел, что его лицо начинает проступать на фоне противоположной стены. К вечеру он видел себя в зеркале уже явно и смог побриться. За ужином они с Настей выпили вина за успех и отправились в постель. Утром, глянув на себя в зеркало еще раз, Нефедов поехал в редакцию.
Его встретил заместитель главного редактора, толстый громогласный человек по фамилии Нирод. Этот Нирод был славен тем, что безошибочно помнил даты рождения всех мало-мальски известных людей и мог привести их в любое время дня и ночи. Усадив Нефедова, он полез в свой стол и выудил оттуда номер «Некрополя» с нефедовским некрологом. Нефедов напрягся.
«Мы рассмотрели ваше резюме, — сказал Нирод. На последнем слове его бас упал, отчего вся фраза приобрела звучание трагическое. — У вас есть рекомендации?»
Нефедов через стол протянул ему бумаги, но Нирод не принял их, помахав рукой, и попросил:
«Лучше списочек ваш пожалуйте.»
Нефедов передал ему список. Нирод углубился в него и что-то там нашел такое, отчего лицо его вдруг просияло.
«Интересно, интересно, — забормотал он, быстро просматривая бумагу. — Исключительно интересно. И что, никто из них еще не умер?»
Нефедову ничего не оставалось делать, как подтвердить это, да так уныло, что Нирод расхохотался.
«Это ничего, — сквозь смех проговорил он. — Дело временное. У вас, я смотрю, и публикации имеются?»
«Их всего три, — неохотно отозвался Нефедов. — Две статьи в „Некрологическом вестнике“ и одна — в „Obituary Milestones“.»
«Английский знаете?» — живо поинтересовался Нирод.
«Немного», — ответил Нефедов. Ему отчего-то было неловко — оттого, возможно, что сейчас разговор шел с профессионалом, практиком, автором сотен поминальных заметок, тогда как тезисы, опубликованные Нефедовым, касались теории некролога, некоторых стилистических его аспектов, а статья в «Obituary Milestones» вообще затрагивала проблему смежную — те поразительно интересные, похожие на некрологи эпитафии, которые были обнаружены им во время его прогулок по старому кладбищу в Бальдоке, графство Хертфордшир, где Нефедов провел три самых чудесных дня из своей месячной студенческой стажировки в Англии. Он вспомнил, с каким увлечением освобождал древние, вросшие в землю надгробные плиты от вековых наслоений бурого мха, и ему стало неловко вдвойне. На лице Нирода, однако, было написано уважение.