Жалкая

— Дороти, — огрызается Зик. — Заткнись и садись в машину.

— Но я…

— Сейчас.

Она надувается и уходит, бросив последний взгляд через плечо.

Тишина давит, с каждой секундой становясь всё тяжелее, но всё же я держу свои глаза закрытыми, так сильно, что начинает болеть голова.

Десять. Девять. Восемь. Семь…

— Она это несерьёзно, — наконец шепчет Зик.

Я разлепляю веки и смотрю на него.

— Она серьёзно. Но всё в порядке.

Закрыв блокнот, я встаю, ярость пульсирует в моих венах. Выйдя из-за большого кухонного острова, я протискиваюсь мимо Зика, и иду так быстро, что у меня горят ноги. Я не останавливаюсь, пока не оказываюсь у парадного входа, черно-белый клетчатый мрамор сверкает под хрустальной люстрой, большая лестница расходится в разные стороны. Мои ноги топают, пока я поднимаюсь по ступенькам, и я сосредотачиваюсь на счете в то время, как направляюсь к своей комнате.

Всё, что угодно, лишь бы не думать о чувствах, бурлящих под поверхностью моей кожи.

Маленькие лучи приглушенного солнечного света рассыпаются по блестящему деревянному полу, и я целенаправленно обхожу их, пока иду по коридору. Этот дом слишком большой. Слишком яркий, со всеми абстрактными картинами на стенах и светом, проникающим через оконные стекла.

Открыв дверь в свою комнату, я подбегаю к торцевому столику и засовываю блокнот в ящик, а затем направляюсь к туалету и вздыхаю, глядя на себя в зеркало.

Мое лицо выглядит источенным. Усталым. Я поднимаю пальцы и провожу ими под глазами: из-за темных кругов мутно-коричневые радужки выглядят как черные ямы. Я надавливаю на них с силой, пока давление не выплескивается через глазницы, и провожу ногтями по щекам, кольца, украшающие каждый из моих пальцев, звенят при соприкосновении.

Соберись.

Потянувшись за огромной резинкой на столе, я собираю свои крашеные черные волосы в беспорядочный пучок и накидываю толстовку, выхожу из комнаты и спускаюсь вниз, чтобы убедиться, что Зик и Дороти действительно уехали.

Так и есть.

Зик технически не живет здесь, но большую часть времени он проводит в поместье. Мой отец предпочитает держать свой внутренний круг как можно ближе, поэтому он не выходит далеко за пределы семьи и нескольких ближайших помощников. К счастью, особняк площадью около тысячи квадратных метров, один из самых красивых в Кинлэнде, и в нем достаточно места, чтобы я могла исчезать без лишних разговоров.

Я и люди не очень-то ладим.

Я прохожу по небольшому коридору с задней стороны главной кухни и выхожу из дома через боковую дверь, стараясь потуже натянуть капюшон и держаться на краю территории, вне зоны видимости многочисленных камер наблюдения.

В конце концов, я дохожу до деревьев, ограждающих территорию, и направляюсь в самую гущу их, опавшие листья хрустят под моими ногами. Я никогда не любил лето — что-то в прохладной погоде и запахах осени приносит покой, в который я погружаюсь, и когда сентябрьский ветерок ударяет меня по лицу, заставляя нос трепетать, а уши гореть, чувство удовлетворения согревает центр моей груди.

Впервые после разговора с сестрой гнев улетучивается, а на его место приходит сосредоточенность, пока я выхожу на поляну среди деревьев. Я иду к небольшому коттеджу, расположенному в центре, по выцветшей и потрескавшейся дорожке из желтого кирпича, наполовину заросшей растительностью и сорняками, пока не дохожу до деревянного крыльца. Потянувшись в карман, металлические зубцы ключа впиваются в мои пальцы, и я вытаскиваю его, отпираю входную дверь и прохожу внутрь.

Здесь крошечная гостиная с зеленой бархатной кушеткой, маленьким дубовым журнальным столиком, которым редко пользуются, и чуть в стороне — кухонька с белой плитой и мини-холодильником. Ничего особенного. Но это моё.

Я прохожу мимо всего этого, направляюсь в заднюю спальню и распахиваю дверь в гардеробную.

Глубоко вздохнув, я раздвигаю вешалки с одеждой и опускаюсь на колени, проводя рукой по небольшой вмятине в гипсокартоне. Она тусклая, сделана специально, чтобы слиться с потертой краской. Вы вряд ли заметите её, если только не будете знать, куда смотреть.

Мои пальцы проникают под небольшую выемку и тянут за неё, позволяя спрятанной двери распахнуться, открывая темную комнату и бетонные ступени, ведущие глубоко под землю. Когда я встаю, мои колени хрустят, отдавая тупой болью в ноге, и я морщусь, когда вхожу в затемненное пространство, дергаю за веревочную лампочку, прежде чем повернуться и закрыть за собой потайной вход.

Я спускаюсь по ступенькам и иду по узкому бетонному коридору. Мурашки бегут по шее и разбегаются по рукам. Я ускоряю шаг, звук каждого из которых рикошетом отражается от стен и отдается в ушах.

Есть определенный холод, который возникает, когда находишься ниже уровня моря и окружен цементом. Он проникает в кости и вызывает дрожь по позвоночнику, и сколько бы раз я ни совершала этот поход, я так и не смогла к нему привыкнуть.

Наконец, я дохожу до конца коридора и останавливаюсь перед большой стальной дверью с подсвеченным экраном слева. Подняв пальцы, я прижимаю руку к нему, наблюдая, как он сканирует мои отпечатки и открывает замок.

Я открываю дверь, сотни металлогалогенных ламп светят так ярко, что у меня слепит глаза. Позади меня раздается слабый щелчок замка, но я уже позволяю своему взгляду сосредоточиться на том, что передо мной.

Удовлетворение поселяется в моей груди, когда я прохожу по длинным рядам садовых грядок, направляюсь к центру комнаты, где стоит цифровой термостат, и наклоняюсь, чтобы посмотреть на цифры.

25,9 градусов по Цельсию. Идеально.

Я отмечаю время. Два часа до тридцати градусов, сразу после того, как солнце опустится за горизонт.

Эти растения — темпераментная порода.

Это не единственный термостат, который мне нужно будет проверить. Эта подземная зона занимает площадь в два акра и разделена на небольшие помещения для более удобного содержания. Улыбаясь про себя, я представляю, что бы подумала Несса об усовершенствованиях, которые наш отец сделал в коттедже, подаренном мне.

Тепло разливается по моим конечностям, и я стягиваю с себя толстовку, а затем кладу руки на бедра и наслаждаюсь зрелищем. Из всех мест, где я побывала за свою жизнь, именно здесь я чувствую себя как дома. Может быть, это потому, что только здесь я не оглядываюсь постоянно через плечо, погружаясь в свое любимое занятие.

Одиночество.

И ботаника, конечно, хотя это не столько страсть, сколько средство достижения цели.

Я смотрю на тысячи стручков, которые прекрасно растут, почти готовые к пересадке.

Еще один день… может быть, два.

Понимаете, Дороти не осознаёт — и никто другой не знает — что хотя наш отец может быть лицом семейного бизнеса, он не мозг.

Для этого ему нужна я.

Поэтому она может пользоваться его вниманием и осыпать его любовью, но не она по-настоящему не пользуется его благосклонностью.