Жаркие горы

Кулматов не знал, как быть. Он понимал — бой будет свирепый. Душманы пойдут на удар, это точно. Не могут не пойти. Для них открытый перевал — единственный шанс. И ради этого бандгруппа будет драться отчаянно.

Паршин заметил колебания ефрейтора. Сказал, едва шевеля языком:

— На ме-ня… не гля-ди. Назна-чай… ме-сто. Бу-ду дер-жать…

— Ты лежи, лежи, — сказал рядовой Мальчиков с сочувствием. — Мы и без тебя перебьемся.

— У ме-ня авто-мат и ру-ки, — озлился вдруг Паршин. — Пока-жи мес-то, еф-рей-тор! Ну!

Пока люди отдыхали, Кулматов осмотрел всю зону седловины. Выбрал позицию так, чтобы держать круговую оборону. Духи могли появиться с обеих сторон перевала. Их надо было сдержать, не давая возможности пересечь гребень перегиба.

Осматривая скалы, Кулматов обнаружил пещеру. На четвереньках он пролез внутрь. Узкая горловина тянулась метра два, а за ней открывалась огромная каверна. Зажженная спичка не высвечивала высокого свода.

Через вход в грот пробивалась узкая полоска серого света. Приглядевшись, Кулматов увидел у стены большой штабель ящиков и мешков. По форме и длине понял: запас душманского оружия и боеприпасов.

— Ребята! — крикнул он. — Оружие!

Крик эхом отозвался и замер в темной глубине подземного лабиринта.

— Не трогай! — предупредил снаружи Ясное. — Могут быть мины!

В эти минуты Кулматов испытывал тягостное чувство ответственности, которую не мог разделить ни с кем. Прошли сутки, а им так и не удалось связаться с ротой. Барахлила ли рация или связи мешали скалы, отделявшие ущелье от перевала, они не знали. Принимать решение на бой предстояло вслепую. О силах врага, о месте его расположения им ничего не было известно.

После короткого отдыха солдаты стали готовить оборону. Таскали плитняк, выкладывали стрелковые ячейки. Устало переговаривались. Ходили, едва поднимая ноги.

Возников и Мальчиков выложили ячейку Паршину. Тот занял ее и сказал:

— Все, братцы. До победы не встану.

— Ребята, — уныло возвестил Лева Монахов, остановившись с огромной булыгой на краю склона, — как оружие? Сгодится?

— Особенно если львов семеро, — съязвил Лапин.

— Как понять? — поинтересовался Монахов.

— Историю о львах вспомнил, — пояснил Лапин серьезно. — Нас было пятеро, противников — двое. Мы дрались как львы. Когда силы сравнялись, мы побежали.

— Дима, заткнись! — в сердцах сказал Яснов. — Чем трепаться, проверь акаэм. Осечешься — я сегодня в стороне.

Лапин засопел обиженно и занялся делом: стал обкладывать ячейку глыбами плитняка.

Осечку он помнил. Она однажды едва не стоила ему жизни.

Работали они тогда в «зеленке». Лапин выскочил из-за дувала и столкнулся с нечесаным громилой. Нажал на спуск автомата, ствол которого почти упирался в живот противника. Выстрела не последовало. Оцепенение страха сковало движения Лапина. Он понимал: на то, чтобы взвести затвор, выбросить предавший его патрон, нет ни секунды.

Громила, приходя от неожиданности в себя, тягуче долго, во всяком случае, так казалось Лапину, замахивался ножом.

Ударить душман не успел.

Над ухом Лапина пугающе громко прогрохотала очередь.

Утробно охнув, дух повалился на Лапина, и тот, оттолкнув его рукой, отвел падение в сторону.

Страх отошел, оставив лишь легкую дрожь в ногах и царапающую сухость во рту.

Лапин передернул затвор, нажал на спуск. Выстрела не было. Оказалось, он израсходовал весь рожок и не догадался его сменить вовремя. Только потом он оглянулся: кто же ему помог? То был Яснов. Он бежал сзади и, когда понял, что происходит, долго не раздумывал. Вскинул автомат и через плечо Лапина в упор ударил по душману.

Позже, когда горячка боя ушла и чувства остыли, страшное стало казаться уже смешным.

— Жму, — рассказывал Лапин, — аж пальцы мокрые. А он — молчит…

— Он, ребята, не на спуск жал, а на скобу, — серьезно пояснял товарищам Яснов. — Посмотрите, аж согнул…

За трудным делом разведгруппу застал второй вечер. Когда окончательно стемнело, солдаты стали греться. Они топтались на месте, махали руками, колотили себя ладонями по бокам.

Такой обогрев давался недешево. Дневная усталость заявляла о себе гудом в ногах, тупым звоном в голове. Силы у людей сдавали. Рождалось безразличие ко всему, что происходило вокруг. Даже холод многим стал казаться не таким страшным, как раньше. Ложились прямо на камни. Прижимались друг к другу, проваливались в тяжкий, мучительный, как безвоздушная яма, сон.

Не спали двое.

Положив перед собой автоматы, у перевального гребня бодрствовали Кулматов и Мальчиков. Напрягая зрение, вглядывались они в глухую тьму, вслушивались в пустоту горной тишины.

— Молчат. — Таинственность ночи передалась Кулматову, и он говорил шепотом.

— Не подошли, видать.

Кулматов шевельнулся. Звякнул автомат, передвинутый поудобнее.

— Не, Ваня. Боюсь, они где-то рядом.

Он понимал: темнота наверняка задержала душманов и сейчас работает против них. Но произнести утешительные слова, особенно если сам в них не верил, он просто не мог.

— Это плохо, — отозвался Мальчиков. — Мы уже чуть дышим.

— Они тоже, — возразил Кулматов. — Потому, Ваня, коркма. Не боись, по-нашему.

— Я не боюсь. Просто жрать хочу.

— Терпи.

— Сколько?

— Много, наверное. Сколько точно, я не знаю.

— Давай по очереди отдыхать, — предложил Мальчиков. — Покемарь сначала ты.

— Нет, Ваня. Мне спать нельзя. Очень нехорошо.

— Ты устал, Темир. Я меньше устал. Не засну. Веришь?

— Тебе очень верю. Ты не заснешь. Но я тоже не могу. Семь ребят — моя совесть. За них отвечаю. Один.

— Так нельзя, — укоризненно заметил Мальчиков. И было трудно понять, говорит ли в нем обида на недоверие или он на самом деле осуждает упрямство командира.

— Так можно, Ваня. Если помогать хочешь, давай говорить. Я много говорить стану, чтобы не спать. Ты слушай и говори: «Да, да». Чтобы сам не спал.

Кулматов замолчал и прислушался. Успокоился, ничего не услышав. Придвинулся к Мальчикову, прижался спиной к его спине. Обоим стало теплее и спокойнее.

— Скоро домой возвращаться, — сказал задумчиво Мальчиков. — Я даже забыл, как там, на Родине. Другой мир. Светлый…

— Вернусь, — откликнулся Кулматов, — в школу пойду. Медаль надену. Пусть военрук Иван Митрофанович меня увидит.

— Не видал медалей твой военрук…

— Он видел. У самого «За отвагу» есть. Только он ее получил под Будапештом. В сорок пятом году. И хотел, чтобы мы умели делать солдатское дело не хуже. У меня дед на войне погиб. В панфиловской дивизии. Отец рано умер. Пусть военрук посмотрит.