Жаркий сезон

Полина осознает, что она эксперт, высококлассный специалист. Есть область, в которой никто не разбирается лучше нее. Она мировой авторитет по ревности, знает все, что по этому поводу можно знать. Могла бы написать подробное исследование, научный трактат со сносками и приложениями. Могла бы вести семинары по ревности, разработать университетский курс об эволюции и проявлениях ревности, растолковывать непосвященным, как сочетаются душевные и телесные проявления ревности. Если ревность — болезнь, говорила бы Полина в своих лекциях, то мы должны определить, коренятся ли ее причины в физиологии человека или в его сознании. Полина опубликовала бы исчерпывающее описание симптомов: постоянная сосущая боль под ложечкой, тошнота, накатывающая каждое утро, когда жертва заново осознает происшедшее, то, как все внутри холодеет от каждого нового подозрения. Может показаться, что ревность живет в животе, однако необходимо принять в расчет и душевные симптомы: маниакальную сосредоточенность на одном и том же, лихорадочный поиск улик, растущую невыносимую уверенность в измене. И периоды ремиссии, когда убеждаешь себя, будто ничего нет и все хорошо, приступы ложной самоуспокоенности, за которыми неизбежно приходит новое обострение.

— Полина, почему ты не уйдешь от Гарри? — спрашивает ее подруга Линда. — Ты же понимаешь, что он будет тебе изменять. Если не с этой Джулией, то с кем-нибудь еще.

Полина молчит, потому что знает: Линда права.

Возвращается Морис. Полина слышит звук мотора и вздрагивает, потому что она сейчас не в «Далях», а в другом времени и месте, ждет, когда вернется — если вернется — совершенно другой человек, пешком или на такси, и сразу заполнит собою весь дом. И тогда она кое-что ему скажет — слова, которые прокручивала в голове уже много дней, так что они отшлифованы до полной безупречности. Пришло время их произнести.

Итак, Полина смотрит в окно. Морис вылезает из машины, идет, чуть припадая на одну ногу, к багажнику, вытаскивает саквояж. Полина возвращается к реальности и к прерванному занятию: она режет овощи для рагу. Готовка не занимает в ее жизни большого места. Она привыкла жить одна, есть что придется и когда придется. Однако иногда на нее находит кулинарный стих; сегодня, например, захотелось сделать рагу. Часть можно будет съесть на ужин, остальное сунуть в морозилку на будущее. Даже если в выходные приедут эти двое, все равно будет ее очередь готовить субботнее угощение. Тут-то рагу и пригодится. Полина складывает нарезанное в кучки: бело-розовые шляпки шампиньонов, прозрачные кружочки лука, красные ломтики перца. Хлопает соседняя дверь. Голос Мориса, верещание Люка. Полина стряхивает все на сковородку и начинает рубить мясо на кубики. Время от времени она смотрит в окно, через дорогу — на пшеницу, которая меняется с каждым днем. Полина помнит, что весной мелкая зеленая сыпь сменилась густой яркой шерсткой, но не может их увидеть и думает, как странно, что какие-то вещи прочно застревают в памяти — голос и лицо Гарри на углу улицы, например, ощущение его руки на своем локте, — а обычные природные явления так трудно воскресить зрительно. Какой была живая изгородь в мае? Почему в мозгу сохраняется речь — интонации, последовательность слов, а крики кукушки, к примеру, — нет?

Полина кладет мясо к овощам и ставит рагу в духовку. Звонит телефон.

— Я забыл позавчера тебе сказать, — говорит Хью, — что грех не сходить на выставку Альма-Тадемы. Настоятельно рекомендую выбраться из добровольного изгнания, пока она не закрылась.

— Мм… Ладно, может быть. Подумаю.

Хью продолжает нахваливать выставку и, не слыша в ответах Полины энтузиазма, спрашивает:

— У вас там все хорошо? У тебя голос какой-то… расстроенный.

Полина мгновение молчит.

— Да вроде бы все хорошо. Наверное, я и вправду расстроена. Много думаю последнее время. Про Гарри.

— Надеюсь, он тебе не досаждает? — сурово произносит Хью. Ему известно, что Гарри иногда подбивает к Полине клинья.

— О, нет. Я не про сегодняшнего Гарри, а про тогдашнего.

— Ясно.

Хью не тот человек, которому можно плакать в жилетку. Он в курсе ее прошлого, но не рвется выслушивать подробности, и Полина хорошо это знает.

— Не волнуйся, — говорит она. — Глоток виски и телевизор быстро меня вылечат.

— В таком случае, дорогая, спокойной ночи. И не забывай про выставку. Я от тебя с ней не отстану.

Сумерки сгущаются, «Дали» освещенным островом стоят в летней ночи. Полина задергивает занавески, съедает тарелку рагу и некоторое время щелкает пультом, ища забвения в эфире. Она погружается в американский детектив, в природу сибирской тундры, в проблемы эмигрантов-албанцев. Уже сильно за полночь она выключает телевизор, убирается на кухне и открывает заднюю дверь, чтобы выкинуть мусор. Снаружи не совсем такая тишина, какая должна быть. Полина на секунду замирает. И впрямь — сгусток темноты чуть сбоку внезапно шевелится.

— Боже мой, Морис! — в сердцах восклицает Полина. — Вы меня до смерти напугали!

— Извините. — Он выходит на свет и одаривает ее своей фирменной улыбкой — доверительной и чуть заговорщицкой. — Я дышу ночным воздухом. Тереза уже легла. Пропустим по рюмочке?

— Нет, спасибо. — Полина видит, что Морис уже пропустил, и не одну. — Я тоже ложусь спать.

— Что ж, придется мне скучать одному.

Морис допивает стакан и потягивается — сладко, по-кошачьи. Указывает на звезды, на тонкий серп месяца:

— Только посмотрите! Жизнь прекрасна, не правда ли, Полина?

Она мгновение смотрит на него, потом заходит в дом.

12

Музей сельского быта сегодня, в субботу, заполнен, но не забит битком: погода все такая же неумолимо солнечная, и большинство предпочитает отдыхать на открытом воздухе. Разумеется, всех сюда вытащил Морис — у него музей стоит в плане; остальные согласились по разным соображениям. Джеймс и Кэрол — потому что они гости, а гостям положено соглашаться, и к тому же для Джеймса важно все, что важно для будущей книги. Тереза здесь, потому что где Морис, там и она, а Полина хочет быть рядом на случай, если Терезе так хоть чуточку легче.

Музей расположен в центре провинциального городка, который избежал торгово-промышленной участи Хэдбери и теперь зарабатывает себе на жизнь чистенькими фасадами, антикварными лавками, пабами и ресторанами. Перед музеем выставлены колодки, бережно сохраняемые и снабженные пояснительной табличкой с готическим шрифтом. Морис останавливается щелкнуть фотоаппаратом, хотя его привлекли не столько сами колодки, сколько хихикающие юнцы, которые пытаются засунуть в них ноги. Без сомнения, этому будет посвящен еще один иронический пассаж в его книге.

Полина ходит по залам, поджав губы. Обозревает изящную композицию из цепов, кос, серпов и овечьих ножниц (красивой формы предметы, подсвеченные на белой стене) и точную реконструкцию маслобойни. Разглядывает пожелтелые снимки, на которых чудно одетые люди жнут, косят, подковывают лошадей и доят коров. Дети из воскресной школы, позирующие фотографу в семидесятых годах девятнадцатого века, стеклянными глазами смотрят на нее со стены. Во всем ощущается некая застывшая благообразность. Предметы, выставленные здесь, утратили практическое назначение и превратились в декор; пояснительные тексты и рисунки предлагают взглянуть на них с научной точки зрения. Вот так делали одно, вот так — другое. Однако эти люди жили в «Далях», думает Полина, они не сводятся к музейным экспонатам. Иногда она мысленно просит у них прощения, как будто им есть до нее дело.

Экспозиция умеренно поучительна: музейщики помнят, что посетители здесь по доброй воле, и если перекормить их сведениями, сбегут в паб или в сувенирную лавку. Поэтому информация подана занимательно. Сейчас Полина в зале, посвященном аграрной революции восемнадцатого — девятнадцатого веков. Вот макет сельскохозяйственного поселения до и после огораживания: миниатюрные пашни, земли под паром, луга, леса, общинные выпасы. Вот копии Актов об огораживании в рамках под стеклом. Вот стенды, посвященные положению крестьянства: крупный шрифт, короткие фразы, зернистые репродукции с изображением обездоленных земледельцев.